Позвоночник был цел, но жжение ощущалось у самой грудины, стало быть, стрела, пронзившая беглеца, прошла совсем рядом со становым хребтом. Значит, стрелял эльф, будь проклята его меткость. Ударь стрела хоть на палец левее, а еще лучше — на два, чтобы точно в сердце! Тот мальчик, Тинэльдин, тоже остался жив, вдруг понял Азраиль. Рана за рану, стрела за стрелу.
Снова заскрипела дверь и раздались шаги — медленнее и тяжелее, чем шаги охтара. И опять, не открывая глаз, он понял, что это Ангрим. Не иначе как эта парочка сговорилась пытать меня на свой собственный лад, мелькнуло у него в голове. Но выхода не было, и он открыл глаза.
Если бы ему было чего бояться, он испугался бы того, что увидел. Лицо роквэна теперь было мрачным, плотно сжатые губы истончились, глаза запали. Бросив единственный взгляд в глубину этих глаз, Азраиль понял: тот знает всё. Всё.
А ему, заключенному в темницу беспомощной плоти, оставалось только лежать и выдерживать тяжесть этого взора, не в силах даже закрыть лицо руками.
Молча, они долго смотрели друг на друга. Потом раненый шевельнулся и, разлепив ссохшиеся губы, тихо проговорил:
— Ничего нельзя исправить.
— Исправить нельзя, — медленно ответил Ангрим. — Но можно начать заново.
Если бы Азраиль мог, он бы рассмеялся. Но от одной мысли о смехе у него закололо в груди.
— И ты… в это веришь? — с трудом произнес он.
— Я на это надеюсь, — угрюмо ответил роквэн.
Помолчал и продолжал:
— Я буду говорить за тебя перед судом короля. Тиндол, Тинэльдин и Дагнир — тоже. На Гумлина и Гвайласа-зеленолесца я тоже крепко надеюсь.
Из груди мага вырвался безрадостный звук: не то смешок, не то всхлип.
— А что Найтлас и Лирион из Лоринанда? — спросил он. — Айрандир из Форноста? Уризагар из Лэбэнни…
— Замолчи, — перебил его Ангрим, побелев, как известка. Это было жутко.
Роквэн знал эти имена, имена пленников, которым, видно, и в самом деле повезло выбраться живыми из застенков Барад-дура.
Дядя и племянник долго молчали.
— Даже если они станут говорить за меня… — произнес маг, перемогая боль, — есть много других… которые не станут… потому что они уже мертвы.
— Ты судишь о суде короля по суду Саурона, — ответил Ангрим. — И принимаешь за правосудие жестокость и месть. Тебя не казнят лишь потому, что ты… — и он замолчал, не договорив.
— …палач и убийца, так? — договорил за него Азраиль. — И этого не изменит никакое прощение и милосердие. Даже королю не смыть с моих рук кровь и не… — тут у него задрожали губы.
Он умолк на несколько мгновений, а потом прошептал:
— Уходи, прошу тебя…
— Почему? — беспомощно спросил Ангрим.
— Я не могу… плакать при других людях, — произнес маг, сдерживаясь из последних сил.
Роквэн молча повернулся и двинулся к двери.
Дядя, побудь со мной, я скоро умру.
Слова эти так громко прозвучали у него в голове, что Азраиль прикусил язык, испугавшись, что произнес их вслух.
И только когда за Ангримом закрылась дверь, он уронил голову на подушку и разрыдался в голос. Но пустая каменная коробка ответила ему таким жутким эхом, что он в ужасе стих.
От рыданий заболела рана, словно его раскаленным гвоздем прибили к постели. Тугая повязка не давала глубоко вздохнуть, и он дышал тяжело, но мелко. Как водится у раненых, положил руку на рану, поверх толстой, совершенно чистой повязки.
От этого прикосновения он вдруг понял, что надо делать. Хвост повязки, наверное, был между лопаток, не вытянешь. Подняв вторую руку, он неловкими нечувствительными пальцами принялся тянуть и трепать крепкое льняное полотно. Ногти скользили по мелкому переплетению ткани, и он начал раздергивать лен по ниточке, глядя вверх, в серый четырехгранный свод, и беззвучно всхлипывая. Грудь судорожно поднималась и опускалась, словно силясь порвать теснящую повязку, рана горела. Ему вдруг показалось, что если он хоть раз вздохнет без повязки, свободно, боль ослабеет.
Тут заскрипела дверь, и в караулку вошел Дагнир. Он сразу понял, что происходит: с криком бросился к кровати, оторвал руки раненого от повязки и прижал запястья к тюфяку. Тот задергался, пытаясь вырваться, но тщетно. От этого усилия в груди запекло еще больнее, и Азраиля осенило: он начал вырываться и извиваться изо всех сил, не рассчитывая освободиться, но надеясь, что на ранах разойдутся швы.