Иван Матвеевич выдвинул из-под кровати все тот же деревянный чемодан, стал рыться в нем.
«Михаил убит из револьвера...»
— Запропастилось куда-то. Ага. Вот. Читайте.
Письмо было в потертом конверте. На листе, вырванном из ученической тетради, было написано знакомым торопливым почерком:
«Добрый день, веселый час, Иван Матвеевич!
Спасибо за письмо и заботу. А сегодня мне приснился сон. Вижу, как по полю, что за Змеевой балкой, ведет трактор «Беларусь» Ванька Зубков, пашет. А я за ним бегу, и нету никакой мочи догнать. Прямо дух из меня выходит. А земля так и пахнет, так и шибает в нос. И над головой жаворонок тренькает. Я весь аж в поту, а догнать вот никак не могу, и все. И такая меня обида берет, такая, можно сказать, жалость к себе! Проснулся и, честное слово, подушка мокрая. Сон рассказал старшине Воробейченко. Я вам о нем писал. Только про подушку ни слова. На смех подымет. Старшина Воробейченко сказал, что это зов земли. Так что я, Иван Матвеевич, решил твердо: вернусь домой. Только вы уж, как обещали, дайте мне тот трактор, что скоро получите — «Т-38». Это же теперь моя мирная профессия. Всем привет: и родным и односельчанам.
Остаюсь ваш Михаил Брынин».
— Вы обратили внимание, — сказал Иван Матвеевич, — зов земли.
В это время забарабанили в окно, и женский голос позвал просительно:
— Иван Матвеич!
— Вот, пожалуйста! И ночью покоя нет. — Он вышел из горницы.
«Значит, надо искать этот проклятый револьвер».
— Иван Матвеич, — говорил за окном женский голос. — Опять Демьян в драку. Пришел пьяной... — Женщина заплакала и дальше говорила сквозь слезы: — Пришел пьяной, меня — в живот, за Машей погнался...
— Так, так, — хмуро говорил Иван Матвеевич.
«Если Василий, — мог на заводе достать. Интересно, делают там револьверы или нет?»
— Потом из избы выгнал. И все матюком. Так матюжил — на всю деревню. Стыд-то какой, Иван Матвеевич...
«А если Сыч?»
— Что же делать, Матвеич? Уж я к тебе, как к отцу.
— Вот что, Ольга. Переночуй у Дарьи, а завтра составим акт и передадим в милицию. Хватит, понимаешь, церемониться. Дождешься — топором череп расколоснит.
— Да я, Матвеич...
«Значит, с Отечественной он вернулся без револьвера...»
— Будешь утром заступаться, плюну, Ольга, так и знай. Сами расхлебывайте.
— Да вот истинный крест, Матвеич! Слова в его защиту, изверга, не скажу.
«Но ведь он участвовал в гражданской войне! Может быть...»
— Ну, а дети-то где?
— К золовке отвела. Спят.
— Правильно. Иди, Ольга. Завтра разберемся.
— Спокойной ночи, Иван Матвеич! Дай тебе бог здоровья.
Хлопнула дверь, вошел Гущин, устало опустился на лавку.
— Беда с ними. — Он задумался. — Что же дальше будем делать, Петя?
— Василия оставим до утра, — возбужденно сказал я. — Остановимся на вашей версии — Сыч убил Михаила...
— Он. Больше некому. Чтоб Василий — никогда не поверю.
— Итак, убил Сыч. Как установила экспертиза, — из револьвера. Значит, у Морковина есть револьвер. Где он его взял? С войны вернулся без револьвера. Здесь достал, купил? Не исключено. Но есть еще один вариант. Вы говорили, что Морковин был в Красной Армии, участвовал в подавлении Кронштадтского мятежа. Мог он в то время достать револьвер?
— Мог, — сказал Гущин, с любопытством глядя на меня.
— Скажите, есть кто-нибудь...
— Есть! — перебил меня Иван Матвеевич. — Правда, не в нашем колхозе, в «Богатыре». В деревне Архангельские выселки. Зуев Пантелей Федорович. Серьезный старик. Парторг их старейший, народный такой, знаете, от земли. Как же, знакомы. У него дома, правда, не был. Все больше по работе, в райкоме. — Иван Матвеевич как-то хитро, даже, пожалуй, зло усмехнулся. — Баталии мы с ним там ведем. Так вот. Вместе они с Морковиным в Кронштадте участвовали.
— Надо ехать, Иван Матвеевич!
— Сейчас и поедем. И я с вами.
— Вам отдохнуть...
— Ерунда! — Глаза Ивана Матвеевича молодо блестели. — Мне тоже, знаете, любопытно. Никогда об этом с Пантелеем не разговаривали.
Шофер председательского «газика» Павел уже спал, но проснулся сразу, молча, зевая, пошел к машине. Видно, он привык к подобным поездкам.
Скоро мы уже ехали. Было без четверти одиннадцать. Ночь была темная, со звездами. Только заря над самым краем земли никак не могла погаснуть, светилась узкой бледной полоской. Ночной холодок пробивался в кабину; бросало на ухабах.