- А... это вы! - отвечал Наполеон, протирая заспанные глаза. - Меня во сне мучила своим мяуканьем эта кошка в синих чулках - мадам Сталь.
- О, ваше величество! у ней не все в порядке, оттого она и злится.
- Правда, правда, у ней не в порядке ни там ни тут (Наполеон показал на голову.). А желал бы я знать, какие сны видит мой новый друг, император Александр.
- Почему, ваше величество, это так интересует вас? Разве и у него есть своя кошка?
- Без сомнения. У кого же нет своей кошки! Вот Александрову-то кошку я и желал бы узнать, чтоб подослать ей мышонка. А что это у вас в руках?
- Тенета для Европы, ваше величество, - отвечал тот.
- А! - улыбнулся Наполеон, с полуслова поняв хитрого министра. Посмотрим, прочны ли.
Уже утро заглядывает в тот маленький двухэтажный домик, в котором остановился русский император в Тидьзите; за окном уже начинают чирикать воробьи, проголодавшиеся за ночь, а в уютной свальной русского императора еще не помята постель. Старый сон и не заглядывал сюда, как ни звал его истомленный своими думами и сомнениями всемогущий повелитель великой державы. Все повинуется мановению державной руки, в которой, как в руке Божией, и сердце, и благооостояние, и жизнь миллионов: подданных; все преклоняются яеред этой красивой, Аполлоновой, как назвал ее Наполеон, русой, с небольшой лысинкой головой, - не повинуется и не преклоняется один упрямый старикашка, который толкается но грязвым и жалким лачугам, самовластно входит и в царские дворцы, где его принимают с распростертыми объятиями, который, когда захочет, и великого Наполеона повергает в то младенчески-утробное положение, в маком застал его этим утром Талейран, не повинуется этот капризный старикашка русскому императору, не идет на его зав, не заглядывает в его приветливую опочивальню...
- Из лоскутьев польского кунтуша, снятого с плеч прусского короля, образуется герцогство Варшавское... Бедный Фриц! бедненькая Луиза!.. Я приобретаю Белостокскую область - новый лоскут к моей обширной порфире... А новые короли - Иосиф, король Неаполя, Людовик, король Голландии, Иероним, король Вестфалии, - это братцы его, братцы триипостасного бога войны - нет, четыреипостасного! Наполеон разменял себя на мелочь - на трех королей, а сам остался таким же, как и был неразмененным червонцем-императором... Необыкновенный человек! "Мы, говорит, разделим владычество над миром - вам восток, мне запад... Когда ваши подданные будут ложиться спать, мои будут вставать, а когда мы будем спать под сенью ночи, вы будете бодрствовать под солнцем... Мы разрежем земной шар надвое, как лимон". Неужели это перст Божий!..
Так говорил сам с собой император Александр, ходя в одном белье по своей спальной и напрасно призывая сон. Последние дни сильно истомили государя. Военные неудачи последней кампании, обнаружившаяся неспособность полководца, потеря лучшей части армии, обнаружение целой системы злоупотреблений по продовольствию войска, неслыханное воровство во всех частях, и, наконец, это роковое свидание с человеком, который сказал ему, что "если я стану на один полюс земли, а ваше величество не станете на другой, то я опрокину землю", - с человеком, который иногда казался ему удавом, готовым проглотить его как кролика, - все это разбило нервы императора до такой степени, что он лишился сна и все думал, думал, думал...
- О, бедная страна моя, бедный народ мой! Когда же я могу уснуть спокойно, не боясь обманов, продажности, повального воровства вокруг меня? О! они способны похитить мою корону, как похитили мой сон... о, казнокрады! Отдайте мой сон, отдайте покой мой! Вы украли мой сон... Сон, сон, где ты!
- Я здесь, ваше императорское величество! - рявкнул вдруг Заступенко, показываясь в дверях, за которыми он стоял с ружьем в качестве ординарца и немножко вздремнул. - Мы тут с Лазаревым, ваше императорское величество.
Государь невольно рассмеялся... "Вот невинные дети!" - подумал он.
- Спасибо. Я знал, что вы оба молодцы.
- Рады стараться, ваше императорское величество! Но никому в эту ночь не грезилось так хорошо, как старому гусару Пилипенке. Ему грезилось, что Жучка, которую солдатикам удалось спасти от смерти, сидит с Пилипенком у котла и кушает казенный сухарь, который ей дали. И что всего удивительнее сухарь не гнилой...
13
Утром Петербург узнал о заключении тильзитского мира. Впечатление, произведенное этим известием, было менее чем неблагоприятно для большинства населения: как ни были для всех чувствительны тягости войны, как ни удручающе отзывался далекий, не слышимый пи в Петербурге, ни в Москве гул орудий на душе и на кармане каждого, потому вследствие падения денежного курса втридорога вздорожала жизнь, поднялся в цене каждый фунт хлеба в лавочке, каждая осьмуха водки в кабаке и даже не пойманный еще сиг в Неве, - как ни страшно было каждому за своих родных воинов, которых, аки лев рыкаяй, пожирал ненасытный "корсиканец", однако весть о том, что война кончилась и "корсиканец не сломил шею", а еще, кажется, сел на шею русской чести, досадой и стыдом сверлила мысль почти каждого русского. Да, нельзя не сказать с поэтом: "чудни, чудни люди!"
Едва ли не один Сперанский, узнав о мире, сказал как бы про себя: "Это умно... Я, впрочем, ожидал этого..."
- Ты чему, папа, рад? - спросила его Лиза, увидав, что отец в хорошем расположении духа.
- А тому, что мои Лизы скоро опять начнут учиться.
- Лизы, папа? А разве у тебя много Лиз?
- Нет, только две.
- Я да Соня, папочка?
- Нет, - ты да Россия... Лиза сделала большие глаза.
- Вот видишь ли, моя умная дура, - сказал Сперанский весело: обе мои Лизы, обе умные дуры, воевали с одним озорником, с Сашей Пушкиным...
- А разве, папа, и Россия воевала с Сашей Пушкиным?
- Да, но только у нее свой Саша Пушкин, такой же озорник, как и твой, - Наполеон... Теперь Россия с ним помирилась и станет учиться, умнеть, развиваться...
- А разве Россия, папа, не учена?
- Ни на медный грош... Перед ней ты, моя дурочка, всезнайка.
- Ах, как смешно! Так меня называет и Кавунец-курьер, которому я рассказала, какие в России моря есть и реки...
- Ну, так я тебе скажу, что вся Россия - это Каву-нец, который на все отвечает "не могу знать", хоть и исполняет все исправно, что ни прикажут ему.
- Ах, смешно! ах, смешно! Россия - Кавунец... Пойду скажу это Соне и маме.
Не то говорили в городе.
В трактире Палкина, в том, что и ныне красуется на углу Невского и Садовой, сидят приятели-купчики и распивают чаи. День душный, и потому на пойло тянет здоуово. Купчики, видимо, народ шибко кормленный, тельный, сырой и грузный, а такой народ в жаркое время шибко теряет вес на потенье и вследствие того шибко пьет для пополнения убыли в теле.
- Я велю, господа, еще подать кипяточку, - говорит купчина с седою бородою и седыми вкружало волосами, среди которых красное, толстое, лоснящееся лицо, с раздавленными черниками вместо глаз, напоминает вареного рака в чепце. - Как ты думаешь, Левонтий Захарыч?
- А по мне, так надо полагать, и довольно, - отвечает Левонтий Захарыч, скопческому, безбородому лицу которого недостает только кокошника, чтоб превратиться в лица кормилицы.
- Довольно, говоришь? А который пот спущаешь?
- Да, поди, четвертый будет.
- Ну, ноне такая жарынь, что мене как до седьмого поту пить нельзя... Эй, малый! подай кипяточку.
"Малый", словно обваренный кипятком, бросился к собеседникам, с ужимками необычайной ловкости не взял, а сорвал со стола чайник и так тряхнул волосами, что казалось, будто его пчела укусила в затылок и он от нее отмахнулся.
- А! "политик"! добро пожаловать! - заговорил вдруг первый купчина, напоминавший вареного рака в чепчике. - Откудова Бог несет?
Приветствие это относилось к длиннополому, сухопарому существу с редкою, седоватою бородкою и очками в толстой серебряной оправе, из-за которой черные, видимо, слабые глаза глядели как из-за забора.
- Откудова, господии "политик"?
- Из собора, Авксентий Кузьмич, - отвечал "политик", здороваясь с собеседникам".
- Что там? Садись, нутры сполосни.
- Добре, испиемы пития сего... В соборе "мир" объявляли с корсиканцем с этим, с Наполеонтием.