Антон успел мельком подумать, что хотя величие следствия уже в прошлом, протокол-то ему сегодня пришлось писать, как миленькому.
– Борька пошел дом с фасада фотографировать, – продолжала Одинцова. – Это теперь труп снимут с одной точки и хорош, да протокол на пол-листочка накарябают, даже не сами, а участковому поручат. А в наше время следователь весь дом опишет, все подходы упомянет, сколько этажей, какая лестница, есть ли лифт... А эксперт все это сфотографирует...
Антона этот мотив «вот были люди в наше время» начал слегка утомлять, но все равно он не мог оторвать глаз от яркого рта Одинцовой, ожидая истории про зеркало, во-первых, и про родителей, во-вторых.
– Вдруг слышу из комнаты вскрик. Послала медика посмотреть, что там происходит. А там Нина в обмороке валяется. Медик ей нашатыря под нос сунул, усадил поудобнее, прямо рядом с трупом, – Антон не понял, это она всерьез или с иронией, – Нина в себя пришла, но долго говорить не хотела, что с ней такое приключилось. Я, грешным делом, подумала, что девчонка залетела, вот ей и стало плохо. Так она фыркнула на меня, – Одинцова усмехнулась, – пришлось извиняться.
– А что она увидела-то? – нетерпеливо спросила Таня.
– А-а, – рассеянно протянула Одинцова, явно блуждая мыслями по тому, замечательному, времени, когда следователи и эксперты честно исполняли свои обязанности, практиканты стремились во все вникнуть, следствие переживало звездный час, а она сама была много моложе и привлекательнее. – Вообще-то, только Борька ее сумел разговорить. Оказывается, когда она одна осталась в комнате и случайно посмотрела в зеркало, то увидела за спиной какую-то женщину. Повернулась – никого нет. Снова посмотрела в зеркало, и снова сзади нее дама в шляпе. Испугалась Ниночка.
Антона бросило в жар. Значит, мать видела то же, что и он. И было это в тот день, когда она познакомилась с отцом, то есть в самый важный день жизни. А он увидел мистическую даму в том же зеркале, и тоже в серьезный для него момент – первый день в прокуратуре. В этом есть какой-то знак судьбы.
– Мы, конечно, бросились смотреть на эту даму. Бес-по-лезняк, – проговорила Одинцова. – Никому из нас она не явилась. Медик даже похихикал над Ниной, но недолго. Борька ему доходчиво объяснил, что над Ниночкой смеяться не стоит. Сам-то он ей сразу поверил.
– А потом? – пересохшими губами спросил Антон.
Одинцова будто нарочно молчала целую минуту, а может, и больше. Сигарета в ее руке погасла, обвалившись столбиком пепла на Танин стол, но секретарша никакого неудовольствия не высказала по этому поводу.
– А потом, – медленно процедила Одинцова, глядя перед собой, – Борис уже ни о ком думать не мог. Забрасывал Нину цветами, на руках переносил через лужи, влюбился, в общем, по самое некуда.
– А с зеркалом-то что? – не отставала Таня, и Одинцова досадливо поморщилась.
– А что с зеркалом? Я же говорю, никого мы там не увидели. Нина, правда, потом все носилась с идеей, что зеркало – причина смерти хозяина.
– Каким это образом? – округлив глаза, спросила Таня.
– Вот и я говорила – каким это образом? Вскрытие показало, что мужичок умер не от какого-то внешнего вмешательства. Организм был изношен, и вдобавок у него был острый лейкоз. Если я правильно помню. В общем, какая-то онкология, от которой он благополучно помер. Нина, правда, все доказывала, что смерть его как-то связана с тем, что нашли его сидящим перед зеркалом. Потом соседи слышали крики.
– Какие крики? – встрепенулся Антон, припомнив, что крики фигурировали и в сегодняшних объяснениях соседок.
– Якобы кричал он перед смертью так, что кровь в жилах стыла, – неохотно пояснила Одинцова. – Но никакой причинной связи между этими криками и смертью дяденьки не установлено. Так что все это ерунда.
– А призрак в зеркале? – тихо сказал Антон.
– Мало ли, – пожала плечами Одинцова. – Одно с другим не связано. Ну, кричал. Ну, сидел перед зеркалом. В конце концов, что мы про него знали? Может, у него была психика расстроена, а? Что ему там в зеркале мерещилось?
Антон уловил какую-то фальшь в ее голосе. Антонина Григорьевна явно была умным человеком и хорошим следователем. Ее не могло не заинтересовать странное зеркало, сидя перед которым, люди кричали от страха, а потом внезапно умирали. Но она упорно стояла на своем: зеркало ни при чем, а люди умирали от старости или болезни. И как будто забыла про то, что Антон тоже видел призрака в зеркале, не далее как сегодня. В чем дело? Почему она не хотела видеть очевидного, того, что заметила в свое время его мать, всего лишь практикантка?
– Не могли же мы дело возбуждать только из-за этих криков! – недовольно проговорила Одинцова. – Я уж и так отдала Нине материал, сказала – на, если что-нибудь накопаешь, милости прошу, возбудим и начнем расследовать.
– И что? – Таня жадно смотрела на Одинцову.
– Ничего, – пожала та плечами. – Ничего. Я уже сказала, смерть некриминальная.
– А зеркало?
– А что зеркало? Оно пропало. Ну ладно, заболталась я тут, как старый Мазай.
Она легко поднялась, еле заметно потянулась и посмотрела в сторону двери. Антон тоже поднялся.
– В каком смысле пропало?
– Что? – Одинцова обернулась, но почему-то посмотрела не на Антона, а как будто сквозь него. – Ну, пропало, и все. Твоя мать долго носилась с заключением экспертизы трупа, потом захотела... – она запнулась, словно подыскивая слово, – исследовать зеркало. Взяла ключи от комнаты покойного, пошла туда с милиционером... А зеркала-то и нету.
– Как это нету? – Антон не верил своим ушам.
– А вот так. Пропало. Скрылось в неизвестном направлении, – Одинцова улыбнулась одними уголками рта и вышла из канцелярии.
Таня и Антон переглянулись.
– Матушке привет, – донесся до Антона уже из коридора звонкий голос Одинцовой.
7
Открыв глаза, Антон посмотрел на часы – пятнадцать ноль-ноль, потом перевел глаза на портрет отца, вернее, на автопортрет. Когда отец умер, Антону было восемь лет, и он страшно хотел быть похожим на папу, а ему все говорили: «вылитая мамочка», и он от этого злился на весь мир.
Отец, конечно, был красавцем, и простенький карандашный автопортрет, который он когда-то набросал, глядя в зеркало, выдавал, кроме таланта к живописи, гордость, мужественность и незаурядный интеллект.
Антон с матерью даже поругались в свое время, споря, где портрет отца должен висеть – у сына в комнате или у матери. Тогда портрет нигде не висел, а вместе с другими отцовскими рисунками лежал в большой кожаной папке в мамином кабинете, в шкафу. После смерти отца мама почти каждый вечер доставала папку, перебирала рисунки – портреты карандашом и акварельные пейзажи, вытаскивала этот самый автопортрет и подолгу на него смотрела. Антон тихо пробирался в кабинет и, примостившись за маминым плечом, тоже разглядывал рисунок. В конце концов, Антон отвоевал портрет, сам купил для него рамку, вбил в стену гвоздь и с тех пор каждое утро просыпался, встречаясь глазами с отцом.
Конечно, при матери – профессоре юрфака и в атмосфере культа отца-криминалиста Антону прямая дорога была в юриспруденцию. Еще совсем маленьким Антон лазал по отцовским справочникам, разглядывал фотографии огромных букв, расчерченных стрелочками, по которым почерковеды определяли, кто эти буквы писал (Антон был потрясен, когда узнал от отца, что, увидев подпись, эксперт может сказать, в каком состоянии человек расписался, был он спокоен или испуган, здоров или болен, ставил подпись стоя или сидя), он разбирался в хитросплетениях папиллярных узоров, учился вычислять дак-тилоформулу и отличать завитковые узоры на кончиках пальцев от петлевых... У отца были допуски практически на все виды экспертиз. И он с удовольствием объяснял Антону, как криминалистика делает зримыми даже невидимые следы, а человек-невидимка, их оставивший, обретает фигуру и лицо. Семейного альбома у них почему-то не было, но отец постоянно щелкал их с мамой хорошим фотоаппаратом, и множество снимков хранилось ворохом в больших бумажных конвертах. Иногда их с отцом снимала мама, и есть кадры, на которых Антошка с глазами, абсолютно круглыми, как пятаки, открыв рот, наблюдает, как отец выявляет отпечатки пальцев на бумаге парами йода. Было это, конечно, не на месте происшествия, отец дома часто показывал Антону разные фокусы.