Аккуратно обойдя блаженного (тот только невнятно пробормотал «согласно райдеру положен день отдыха»), Оля поудобнее перехватила йожный коврик под мышкой и поскакала себе, мимо темнеющих профилей рыбацких лодок, ближе к прибою. Тут главное выбрать место, где меньше звёзд. Эти ленивые твари ближе к отливу норовят валяться на берегу в отчаянной попытке суицида, а с точки зрения кармы стоять в планке даже на иглокожем – это не самая здоровая практика. Вот тут неплохо. Побросав парочку всё-таки приблудившихся тварей морских в набежавшую волну, Оля разложила коврик, навтыкала вокруг палочки да завела в блютусной колонке мантры бабы Раджа Сингха, любимые.
Уфф, выдыхай, бобёр, сначала настроимся. Спина прямая, мизинец расслаблен, безымянный расслаблен. До макушки далеко, не торопись. Завывания бабы производили на Олю особый эффект, она как будто одновременно отгораживалась от происходящего вокруг и вместе с тем, напротив, словно погружалась в него, пропитывая этим бризом, этим океаном, этим песком, этими пальмами каждую клеточку своего существа. Даже бородатым мужиком. Последнее произвело неожиданно эротический эффект, но Оля поспешила отстраниться от посторонней эмоции, сейчас это лишнее.
Уфф. Локти сами собой удобно легли на колени, подбородок на грудь. Оля сразу же ощутила. Оно самое. Лёгкое покачивание. Теперь главное не упустить, не то плюхнешься в воду и плыви к берегу. А уносило иногда метров на двести. Мантры бабы Раджа Сингха постепенно удалялись, как и шелест прибоя. Только лёгкие касания бриза оставались с ней. А ещё солнце. Огромное, красное, видимое даже сквозь смеженные веки. Оно падало в океан навстречу щупальцам ночи.
Этим вполне можно управлять, качнись чуть левее, чуть правее, развернись. Так, теперь обратно на коврик. Теплота праны снизу проникала в неё, не давая устать, не позволяя забыться. Привет и пока, неведомое. Я вернусь. Так, а сегодня начнём с вамадевасаны.
Где-то позади неё в кустах чертыхался перепуганный бородатый мужик. А ты не подглядывай.
Часть 21. Ангел смерти
Бумажный стаканчик болтался на ветру посреди переулка, сухим листом подскакивая на трещинах в изломанном асфальте. Кажется, в таких продавали мороженое, к стаканчику прилагалась ещё деревянная палочка, которой было дико неудобно болтать последний комок нерастаявшего в луже приторного жидкого эскимо. Он помнил этот вкус, но детали терялись. Откуда ему вообще было знать, что там происходило на дне размокшего картонного цилиндра в чужих руках?
Да, это было где-то неподалёку. Рядом с обшарпанным пивным ларьком поскрипывал оставшийся без крыши ржавый остов. Сперва там торговали газводой с сиропом, собирая на его запах несметные полчища пчёл. Посёлок был маленький, так что в донельзя негородских насекомых перебоя не было. Потом сироп переехал через квартал в серый автомат с двумя дырками — помыть и наполнить — и пчёлы переехали вместе с ним, здесь же стали торговать мороженым. Почему-то круглый год, даже в лютые морозы, очередная баба маня, стоя по колено в снежной жиже, ловко метала из ящика обледенелые стаканчики, пачки и брикеты желающим отморозить себе нервы в зубах и приблизить наступление диабета.
Но его всегда больше интересовал пивной ларёк. Там торговали вонючей жёлтой бурдой в пузатых гранёных бокалах, и мужички в серых картузах устало облепляли три круглых покосившихся столика, доставая к «жигулёвскому» кто чего — самосольную тарань, потом новомодные сухарики, разумеется, густо заплёвывая всё вокруг бычками и подсолнуховой шелухой.
Сука, больно.
Эти воспоминания ковырялись в нём, подобно опарышу в трупе собаки, что валяется вон там, у бордюрного камня. Он ведь живой, сволочи, гадыпо, зачем вы так с ним! Убраться бы отсюда подальше, в грязные сырые леса, подальше от человеческого жилья, брошенного, лишённого стёкол в окнах и освещения на ночных улицах, но всё ещё зримого, ощутимо памятного.
Тени детских голосов, бредущие из школы, и эхо визгливых перебранок пьяных гопников на лавочке у подъезда. Семки и сижки, растёкшиеся по асфальту следы квадратно-гнездовых «классиков», скрип приржавелых качелей и противотанковыми ежами вкопанные в землю раскрашенные в зелёное и жёлтое шины «эмок» и «газонов». Всё это навечно засело здесь, не желая окончательно истлевать. Новая жизнь покинула эти места, а он остался. Помнить и страдать. Без возможности так же, как они, умереть под мирное тиканье гейгера. Без надежды на спасение.