— За дружбу! За крепкую фронтовую дружбу!
В землянке было тесно, но мы все-таки танцевали. Первый вальс был с тобой. Потом я танцевала по очереди с каждым из гостей. Да, дня счастливее этого не было и, наверное, уже не будет в моей жизни.
В сизые предрассветные сумерки мы провожали твоих друзей из штаба армии.
— Да, одну минуточку! — спохватился вдруг генерал Северинов. Поспешно вернувшись в землянку, он попросил мою красноармейскую и твою офицерскую книжки и ручку с чернилами. Женя Соколов сбегал в штаб за чернильницей. И тогда в пункте 8 «общих сведений» моей красноармейской книжки генерал написал: «Муж — подполковник…» — и указал твою фамилию, имя и отчество. А в твоей офицерской книжке сделал запись: «Жена — гвардии старшина Любовь Давыдовская, санинструктор танкового батальона».
— Некоторые думают, что фронтовая свадьба — так, между прочим, — сказал он. — Так вот, в ваших солдатских паспортах будет теперь значиться, что вы вступили в брак законный, фронтовой, незабываемый до конца дней ваших!
Неужели все это было?
— Ты меня любишь, любишь? — вдруг как-то очень серьезно, тревожно спрашивал ты, и я ощущала огромность своей власти над тобой, человеком, старшим по возрасту, опытным военным. В такие минуты мне казалось, что я — большая, сильная, твоя опора, твой старший друг, твоя мать, чьи слова, внимание, забота, ласка вечно нужны тебе, комбату, моему взрослому ребенку.
Жизнь наступила удивительная. За два очень трудных минувших года я привыкла думать: раз война, значит, бои, атаки и контратаки, бомбежки, обстрелы, рытье окопов и строительство блиндажей, вылазки поисковых групп, разведки, опять атаки и контратаки. И так — беспрерывно.
Но вот оказалось, что и на войне бывает жизнь, похожая на жизнь воинской части в мирные дни. Называется она — отдых, переформировка, учеба. Подъемы, завтраки, обеды, ужины, сон — все идет строго по распорядку. Перед сном прогулки. Мы ходим строем, и притихший лес слушает мощно звучавшие голоса довоенной песни:
Выдастся минута тишины и покоя — и сердце открывается навстречу солнечному лучу, озарившему сосны, навстречу нехитрому полевому цветку или веточке с подернутыми туманом ягодами ежевики. И тогда вдруг почудится; нет и не было никакой войны! А то, что мы хоронили товарищей в братских могилах посреди степей, посреди ржаных и пшеничных полей, — просто тяжелый страшный сон.
Главным в этой нашей жизни стала учеба. Занятия, занятия… Занятия отдельно с водителями, с башнерами, с радистами. Совместные занятия экипажей. Командирская учеба. Ночные стрельбы. Занятия в поле, на танках, на полигоне.
— Набирайтесь, набирайтесь, ребятки, знаний и сил для новой схватки с врагом! — говорил ты, на минуту остановившись перед группой радистов, с которыми где-нибудь прямо на поляне проводил занятия начальник связи батальона.
— Машину изучайте как следует! Чтоб на «отлично»! — будто походя, бросал ты механикам-водителям, занимавшимся у танков, и делал вид, что оказался здесь случайно.
— Скорость и точность движений! Скорость и точность — вот ваши боги! — твердил ты башнерам.
На конференциях и собраниях предупреждал танкистов:
— Смотрите, друзья! Слова «набирайтесь знаний», «в совершенстве изучайте технику» теперь всюду — и на плакатах, и в заголовках корпусной газеты, и в требованиях и приказах командиров. Могут примелькаться. Пуще огня остерегайтесь этого. Потому что в бою цена плохо изученной машины очень высока: человеческие жизни. Наши жизни. И это не фраза: и успех боя, и жизнь солдата в бою во многом зависят от знаний, от умения быстро и ловко действовать, мгновенно принимать решения. Расхлябанность и незнание одного отражаются на всем экипаже. И потому ни у кого из вас не может быть знаний посредственных или даже хороших. Только отличные!
О твоей требовательности ходили анекдоты. Ты всегда был недоволен ходом занятий, стрельбами, действиями взводов и рот на учениях. И только я знала, насколько гордишься ты танкистами, как высоко ценишь их мастерство.
До предела загруженная жизнь солдата проста в быту: никаких забот об одежде и обуви, о питании, о крыше над головой.