Крестьяне ждут, пока они установятся. А нам некогда было ждать. Оттаявший жирный чернозем, глубоко взбуруненный гусеницами, превратился в жидкое месиво, и танки плыли, скрытые в нем чуть ли не по самые крылья. У грузовиков глохли моторы. Тогда десантники спрыгивали с брони в грязь и, утопая в ней выше колен, вытаскивали машины на руках, несли их до взлобков… И все же во мне до сих пор живет ощущение стремительности нашего движения.
С ходу перерезали мы железную дорогу Проскуров — Тернополь и понеслись дальше, опережая начавшего отступление врага, не позволяя ему организовать оборону, и неслись все дальше, давя, кромсая, сбивая в кюветы машины, орудия, самоходки.
На сто восемьдесят километров врезался наш танковый клинок в тылы врага. Около ста деревень и сел освобождено было почти без потерь. Разве это не стремительность? И разве может при этом не охватить солдата чувство восторга? Тем более что наш батальон был острием клинка — шел первым в этом потоке войск. Когда мы ворвались в Гусятин, на станции шла разгрузка только что пришедшего состава: ничего не подозревая, немцы выводили с платформ танки, тяжелые орудия. Наш удар был неожиданным и стремительным. Потом, после боя, мы хотели осмотреть Гусятин, но проехать на машине не смогли: улицы, переулки, дорога, ведущая к станции, — все было забито искореженной вражеской техникой. Танки расчистили путь для войск, следующих за нашей бригадой, и так же стремительно ринулись дальше. Мы даже не знали, что Москва салютовала частям, освободившим Гусятин. Значит, и нам…
Теперь дорога стала трудной: немцы бросили на нас «юнкерсы». Тяжелая липкая грязь, сложная местность — то залитые водой низины, то вязкие взгорки — ограничивали проходимость танков. Зенитные батареи, которые должны были прикрывать бригаду с воздуха, отстали. А самолеты висели над головой, стремительно пикировали, обдавали нас огнем крупнокалиберных пулеметов. Загорелась одна «тридцатьчетверка», другая. Языки пламени выплеснулись из-под машины старшего лейтенанта Жоры Прокопьева. Экипаж выскакивает из люков, и я, прыгая с крыла танка, считаю на бегу: один, два, три… А где же четвертый?
Четвертый вылезает не торопясь, огромный, широкоплечий. Жора! Значит, все живы!
Другую машину бомба настигла в тесной низине меж двумя буграми. Еще несколько минут назад видна была башня с открытыми верхними люками, а теперь там жарко полыхает пламя. В горле застревает тугой ком — не сглотнуть, не передохнуть…
И все-таки мы неслись и неслись. Брызги холодной грязи с ног до головы захлестывали сидящих на броне. Ветер с дождем и мокрым снегом бил в лицо. Десантники жались к башням танков, берегли от грязи, прятали под шинели автоматы.
Командир танка лейтенант Миша Прозоров вылез из люка, радостно крикнул мне в ухо:
— Четвертая! Сам приказал: только на четвертой!
Сам — значит ты… Я тоже, как и лейтенант, люблю скорость и кричу в ответ:
— Хорошо, а?
Перевалило за полдень, когда танки выскочили на пригорок, и мы увидели впереди необычный город. Он стоял на высоком круглом острове, опоясанный рекой, протекающей далеко внизу. Противоположный берег высок и отвесен, как стена. Кажется, трудный орешек…
Внезапно из крутых облаков вынырнули «юнкерсы».
— Воздух! — пронзительно выкрикнул кто-то. Танкисты еще сомневались, выглядывали из люков: действительно ли воздушный налет? Танки, остановились, ощерились установленными на башнях стволами пулеметов. Десантники, спрыгнув с брони, стали строчить по самолетам из автоматов. А «юнкерсы» заходили справа, слева, летели так низко, что видны были лица пилотов. Потом взмывали вверх и, будто ввинтившись в небо, с воем, от которого холодело сердце, снова пикировали на танки.
Когда загорелся и врезался в землю первый сбитый «юнкерс», грянуло такое дружное и мощное «ура», какое было лишь через год, когда ночью, по дороге на Прагу, мы узнали, что кончилась война. Автоматчики орали, подняв вверх оружие, размахивая им. Танкисты вылезали из люков и тоже кричали восторженно. И, словно напуганная нашим ликованием, а вернее всего, потому, что были израсходованы боеприпасы, часть самолетов почти по прямой взмыла в небо и скрылась за облаками. Но еще пикировали, сбрасывая бомбы, стреляли из пушек и пулеметов остальные.
Когда же, оставляя за собой черный дымный шлейф, врезался в землю второй самолет и сумрак надвинувшейся ночи озарился мощной огненной вспышкой взрыва, «юнкерсы» развернулись и ушли. И тут же взревели моторы «тридцатьчетверок», передние машины включили фары, по их примеру сделали это все остальные. Батальон на предельной скорости ринулся вперед.