Вот забилась, залязгала стальная цепь — так срывается с катков поврежденная гусеница. Значит, где-то рядом, наверное в переулке, танк. И может, твой… Пригнувшись, мчусь в переулок.
Машина стоит, развернутая поперек улицы. Экипаж цел! Строчит по окнам полуподвала радист-пулеметчик, бьет в конец переулка орудие. Двое танкистов вылезают из верхнего люка с кувалдой чинить гусеницу. А через дворы, по крышам, по тротуарам, вдоль стен домов, прямо по улице, падая и вставая, укрываясь и снова выныривая, стекаются к «тридцатьчетверке» автоматчики.
Я потеряла счет и дням и часам. Увидев меня, кто-нибудь из командиров машин выныривает, если позволяет обстановка, из верхнего люка, орет что-то. По улыбке, по жестам понимаю: все в порядке. Значит, звучит в наушниках шлемофонов твой голос!
Только теперь, когда город освобожден, сознаю, какими жестокими были бои. На улицах еще не убраны трупы. Повсюду оружие, каски, снарядные гильзы. Искореженное орудие. Мертвый танк. Пустые патроны, точно расплеванная шелуха от семечек… Мостовая, развороченная взрывами… Самоходка со скособоченной, уткнувшейся в землю пушкой — она похожа на хищную птицу, которой свернули шею…
Обтекая все это, бесконечной узкой лентой тянутся пленные. Шаркают, цокают о камни подковы сапог. Лязгает, падая в кучу, оружие. Растут груды винтовок, автоматов, фаустпатронов. А из окон уже свисают флаги.
Танкисты, стрелки, минометчики, петеэровцы сидят в тени — на камнях, на перевернутых стволах разбитых немецких пушек, на асфальте у стен домов. Заросшие щетиной лица. Красные от бессонных ночей глаза. Усталые голоса.
Я иду навстречу тебе, смотрю на тебя. Отмечаю, что ты тоже зарос, под глазами разлилась желтизна. Но в самих глазах и на лице все та же — твоя! — улыбка.
Не сговариваясь, мы сворачиваем под арку. Я приникаю к твоей груди и чувствую, как уходят из меня страхи и опасения.
— Ах, старшина, старшина, опять боялась?
— Конечно! Целую вечность не виделись!
В нагрудном кармане твоей гимнастерки лежит моя фотокарточка. Улыбаясь, ты касаешься кармана рукой, как ребенку говоришь мне:
— Мы же всегда вместе.
— Да, — усмехаюсь я, — в одном батальоне.
— Нет, я не об этом. Твоя карточка — при мне! А моей у тебя нет. Отсюда и страхи. А я вот сейчас возьму и ликвидирую эту несправедливость.
Ты достаешь из кармана свою карточку — крымскую, довоенную. Все тем же шутливым тоном объясняешь:
— Полез в чемодан за портянками и там, на самом дне, обнаружил. Оказалось, кстати. Вот подарю ее тебе и тоже всегда буду с тобой. И ты перестанешь бояться…
Ты все шутишь и все улыбаешься. Но мне не до шуток.
— Не надо! — почти кричу я. Перед отправкой на фронт я тайком унесла эту карточку из вашего семейного альбома и всегда хранила ее в нагрудном кармане. А когда мы встретились, из какого-то суеверного чувства — карточки любимых хранят при себе лишь в разлуке! — спрятала ее на дно чемодана в нашей крытой машине.
— Не надо, не надо, — твержу я.
— Старшина-а! Солдат Севастополя, Сталинграда, — с шутливой укоризной тянешь ты. Достав из планшетки остро отточенный химический карандаш, осторожно, чтобы не запачкать губ, слюнявишь его и пишешь на обороте: «Любонька, дорогая, помни: он тебя любит!» Затем расстегиваешь пуговицы моего комбинезона, кладешь карточку в карман моей гимнастерки и, оглянувшись по сторонам, чмокаешь меня в щеку.
Город освобожден, и меня тревожат обычные санинструкторские заботы. Главное, найти — где, в каких домах оставляла я раненых. Вынести из подвалов, собрать в одно место и, пока подойдет медсанвзвод, накормить, устроить.
— Бери мой танк, — говоришь ты. — Кстати, экипаж поможет тебе. А я тем временем поищу среди трофеев подходящую для этого машину. На машине удобнее.
Мне нужны бинты, пакеты, салфетки, вата, йод. Рядом аптека, но она частная. Владелец просит расписку.
— Поговори с ним, — прошу я.
— Идем.
Аптекарь суетится, кланяется и говорит, говорит без умолку. О, ему нужна только бумага о том, что он помог Красной Армии. Пусть без печати. Есть звание, фамилия, имя, отчество человека, давшего бумагу, — этого достаточно. Паненка (это я) не уразумела: не нужно платить, не нужно возвращать взятое. Пан счастлив, что может оказать пользу доблестным освободителям! И так далее, и тому подобное. И не понять, искренне все это или нет.