— Ну… И что? — повторяет он. — Почему не показываешься?
Что ответишь на это? Выхожу из палатки. Молчу. Майор тоже молчит. Вероятно, подбирает такие слова, чтоб не ранили, вероятно, ищет деликатное начало разговора, который, я чувствую, будет обо мне и о тебе — о нас с тобой.
— Давай-ка погуляем, — предлагает комбат и ступает на тропинку, ведущую к речке. — Жизнь штука приятная, но жестокая. На войне тем более, — говорит он. — Жизнь идет не оглядываясь, не останавливаясь. Но, может быть, именно в этом ее сила, а? Живые продолжают жить! Делают свое дело! Идут вперед в ногу со всеми! Так? — спрашивает он и сам отвечает: — Так! А раз так, значит, надо набираться сил перед новыми боями. Значит, собраться в кулак и никаких воспоминаний — они уводят в область бездействия и безволия. Сейчас это не столь страшно: ну, похудеешь, побледнеешь. А в бою? Что, тоже будешь вспоминать?
Нет, майор не подбирает деликатных слов. Он выговаривает грубо, жестко. И может быть, поэтому я вдруг чувствую, что стою на краю бездны.
— Горе? Да! Большое? Да! — продолжает майор. — Сколько миллионов людей оно коснулось! Так что же, всем уйти в свое страдание? А кто будет громить фашистов, работать?
«Да, жить, жить, — думаю я. — Осталась в живых, значит, надо жить. Жить, как подобает человеку!» Мне становится легче: есть твердо принятое решение. Знаю, что могу, что должна справиться с собой. Но как это жестоко: ведь справиться с собой — это значит не позволять себе вспоминать. Могла ли я думать, что главной задачей моей жизни станет борьба с мыслями о тебе?
Молю, чтобы скорее в бой. Там надо быть собранной. Бой требует полной отдачи сил, мыслей, энергии. А мне теперь надо быть тверже, чем прежде: и за тебя тоже!
Я так и не постигла того, что живу, а тебя нет. Просто смирилась с фактом: жизнь продолжается. Батальон живет, воюет. В бою, когда я под огнем вытаскиваю раненых, мысли о тебе отступают. Чем труднее бой, тем меньше думаю я о тебе. Мы все живем и воюем, хотя почти в каждом бою погибает кто-то еще, и горе, такое же опустошительное, как мое, летит к родным и близким погибшего. И каждый раз я с удивлением думаю: «А жизнь продолжается…» И в то же время невозможно представить, чтобы с чьей-то гибелью наступили бы мрак и уныние.
Теперь-то я знаю: сил, физических и духовных, в человеке больше, чем он сам предполагает. Я уже могу думать — и это теперь не кажется кощунственным — о том, что со смертью всех, знавших тебя, ты уйдешь из жизни бесследно, как, впрочем, уходят все, кроме героев, талантов, гениев. Их имена будут жить дольше — до поры, пока затмятся именами новых героев, новых талантов и новых гениев. Огромные массы человеческих судеб вершились на земле. А многих ли из них мы знаем? И многих ли героев, талантов, гениев из тех, что жили на земле, можем назвать поименно? И что останется после нас? Ничего…
Неправда! Безымянными, слитыми воедино, в один общий пласт жизни страны, останутся наши дела, все достигнутое, построенное, созданное. Суть наших деяний станет Историей. И чем больше имен оставит после себя наше время, тем ярче будет его свет, тем сильнее будет оно питать сердца и души потомков.
Жизнь и время врачевали мою рану, приглушали боль, прятали в глубины моей Истории, чтобы несла я ее, невидимую, до конца дней. Теперь я смотрю в минувшее, как, взойдя на курган, смотрят на пройденную дорогу, трудную и длинную, начало которой уже не видится.
Но до сих пор, когда я слышу твое имя или вижу человека, похожего на тебя, у меня сильно и больно екает сердце. И каждый раз, когда я слышу слова из песни «Землянка наша в три наката, сосна сгоревшая над ней», я вспоминаю сосновый бор, в который мы передислоцировались после боев на Курской дуге, и заново переживаю поездку в Карачев, весть о первом военном салюте и нашу свадьбу в землянке под обгоревшей сосной…
Послевоенные десятилетия — когда успели они пролететь?
Да, выросло новое поколение. Вырос и служит в армии твой сын.
Да, восстановились разрушенные войной и стали лучше, чем были до нее, города. Жизнь стала совсем иной, и я уже ощущаю себя в ней крохотным осколком Истории.
Люди нашего поколения — еще далеко не старики — видели и знали такое, о чем молодежь слушает недоумевая: неужели в наш двадцатый век не было мощных электростанций и почти во всех деревнях России висели в избах керосиновые лампы? И не был расщеплен атом? И не было космических полетов? И телевидения? И магнитофонов? И реактивных самолетов? И пересадок сердца?..