Проходя мимо, вздыхали сердобольные старики и старухи, прятали мокрые глаза и лица. Другие — те, что помоложе, прикрывая развязностью и громким голосом неловкость от собственных слов, говорили о слабости человеческой, о пенсии, на которую вполне можно жить. Иные предлагали матросу и дом и стол.
— Будешь у нас заместо погибшего сына, — говорили они.
— Жалеете? — свирепел он. — Кого жалеете? Меня? Морскую пехоту?
И опять с невысыхающими слезными дорожками на грязном, заросшем лице обрубком войны валялся он на замусоренном, затоптанном полу зала ожидания, пока не исчез куда-то.
Увидев матроса в первый раз, Елена не переставала думать о его судьбе, невольно связывая ее с возможной судьбой Ивана, страстно желала, чтобы станционный зал не обманул своего названия. Чтобы дождался матрос чуда — нашел бы свою жену и сына-мальца…
Вспомнив матроса, Елена подумала: «Может, и Ваня вот так, а где — не знаю, не ведаю. И куда еще ехать? И как искать?..»
Мысли, мысли… Они бесконечны, как дороги. И так же немы.
6
Завода теперь не узнать — громадина. Старые цеха перестроены, расширены. Под крышами — люминесцентные лампы. В каждом цехе своя столовая, клуб, который по привычке зовут красным уголком. А во дворовом цехе — том самом, что убирает территорию завода, сажает вдоль корпусов деревья и разбивает клумбы, имеется даже оранжерея с диковинными цветами, которыми в праздники уставляют сцену заводского Дома культуры.
Однажды в этом самом красном уголке, где, остывая после горячего душа, листает сейчас Елена Павловна газеты и журналы, секретарь партийного бюро вручал цветы и ей — первому в цехе ударнику коммунистического труда. А теперь под самой крышей цеха, поперек его — на всю ширину висит алое полотнище с огромными буквами: «Цех коммунистического труда». И сколько их, таких цехов, нынче на заводе!
Отдохнув и остыв, Елена Павловна спускается с третьего этажа. У входа на лестницу — ворота для грузовиков. В них — дверца с высоким порогом. Откроешь, переступишь — и ты на улице. Но иногда тянет Елену Павловну пройти через весь цех.
У станков уже колдует вторая смена. Парторг сказал однажды на собрании:
— Следуя примеру родителей, вливаются в наш славный рабочий коллектив дети кадровиков. — Среди прочих, названная по имени-отчеству, была и Зоя.
«А если говорить по правде, за женихом она потянулась, — вспоминает Елена Павловна. — За Васей Кочергиным. Будто в шутку, величала его комсомольским богом. А разве он — комсомольский? Это он для нее одной богом стал…»
Не раз видела их Елена Павловна вместе, хоть и таились они. И догадывалась, когда, сделав вид, будто торопится к подружке или в библиотеку, на самом деле спешит Зоя к Васятке на свидание. А теперь вот у них уже двое детей. Старшенькому, мальчику — шесть лет. И назван он Иваном — так захотела Зоя. А девочку величают Еленой.
Когда Зоя была на сносях, Елена Павловна сказала ей:
— По всему видать, внучка у меня будет. Назовите Машенькой. То-то Марья порадуется!
Но когда Вася — на такси, с цветами — привез Зою из роддома и, войдя в избу, торжественно возложил на тахту тугой, перевязанный голубыми лентами кружевной сверток, он тут же, еще не успев и пальто снять, предупредил:
— Зовут ее Елена, Аленка. Я решил, и все. И настаиваю. Имею я, как отец, право дать своей дочери имя, какое мне нравится?
Чего греха таить, Елене Павловне приятно: «Уж так-то славно назвали внучат — ну точно масла в душу налили: катается она в нем да радуется. Вот уж не думала, не гадала, каким добрым зятюшкой станет. Васятка Кочергин. Сыном в дом вошел. А годы летят, жизнь, считай, прожита…» Она думает об этом с тихой грустью, но без боли, без обиды и горечи.
В школе Елена Павловна была равнодушна к истории: скучный предмет. Запоминай какие-то даты, события, происходившие сотни лет назад. — «Детские заблуждения, — говорит она теперь себе. — История — это, может, самая главная и самая первая наука».
В жизни своего отца, в своей собственной, в жизни Зои и Васи, Ванюшки и Аленушки чувствует она теплый трепет «мертвой» науки. Историей стала Великая Отечественная, на которой сгинул Иван. И все, что сделано людьми — и доброго и черного, — все, как листва и хвоя с лесов, ляжет в один общий пласт. Ему еще лежать, очищаться от мелкого, пустячного. Ему еще надо повременить, чтобы стать Историей. Но время пройдет, и он, этот пласт, заявит о себе как История.
И потому все долговечное — реки, дороги, колодезные срубы и избы деревень, здания городских улиц и асфальт площадей, рябина под окном и береза в поле, и само небо над головой — глядит на человека глазами Истории, просит: знай меня, береги, помни!