Кругом уже гудят, дрожат в радостном напряжении станки, звенит и поет металл. Работа!
Елена Павловна идет по ярко освещенному цеху с зелеными стенками, с цветами в кадках. Комсомольцы вывешивают стенгазету, длинную, с множеством рисунков и карикатур.
Двое девчат с высокими прическами, в коротеньких, выше колен юбочках, в туфлях на шпильках — секретарша начальника цеха и машинистка — пьют из фонтанчика воду, смеясь, брызгают на долговязого веснушчатого парня, что прибивает газету.
— Эй вы, не заиг’ывайте! — кричит он, не вынимая изо рта гвоздей. — И смот’ите, еси испо’тите газету!.. П’едуп’еждаю: спуску не будет.
Елена Павловна останавливается: интересно, о чем пишет молодежь?
И вдруг — не приглушенный, не утаенный — холодный иронический голос:
— Вот она, тронутая. Все с фронта мужа ждет. Ездит, ищет… — Это секретарша начальника цеха увидела Елену Павловну.
— Кого-кого ищет? — ехидно переспрашивает машинистка. — Мужа?.. Добро бы мужа, а то так… Квартирант. Говорят, и жил у нее меньше недели. Даже в одной постели не лежали, — чуть понизив голос, добавляет она и фыркает. Рядом моет руки под краном цеховая художница.
— Откуда тебе такое известно? — сдержанно спрашивает она.
— Конечно, я при сем не присутствовала. Но ты сама подумай: разве она ждала бы его почти четверть века, если б даже не лежали?
— Дочь ведь у нее замужняя, — сообщает секретарша. — За Васькой Кочергиным. Знаешь, такой курносый? Еще на доске почета портрет его — рационализатор или изобретатель…
— Липа все твои сведения, — сердится машинистка, — Дочь у нее от первого брака. Осенью старуху Евстигнееву хоронили — помнишь, был дождь, а мы с тобой на дневной сеанс в ДК опаздывали, а тут как раз из-за похорон пробка образовалась? Помнишь? Вот эта старуха была матерью ее первого мужа. Поняла? Точно!
— А я, девочки, завидую, — вздохнув, говорит художница.
Девчонки оборачиваются к ней, удивляются в один голос:
— Чему?
— А всему этому. Такая любовь!
— Любовь…
— Да она просто чокнутая.
— Вот и до нового поколения дожила байка про чокнутую, — громко говорит Елена Павловна, делая вид, что интересуется газетой, а то, что услышала, — вроде и не про нее.
Девчонки не краснеют и не стесняются. Всем своим видом выражая презрение к ТАКОЙ ЛЮБВИ, медленно и величественно, будто королевы, ступают они на лестницу, не оглядываясь, медленно поднимаются по ней. А художница, наклонив голову, возится у крана — она пережидает: не хочет подниматься вместе с теми двумя и хочет, чтобы Елена Павловна видела это.
Елена Павловна видит, понимает. И потом, встретившись с девушкой у проходной или на улице города, ответит на ее смущенное: «Здравствуйте!» — тем, что обнимет ее за плечи: «Здравствуй, здравствуй, хороший человек!»
А сейчас она испытывает к ней чувство признательности и нежности.
Такая любовь! Наконец-то нашлись слова, объясняющие все, всю ее жизнь — и те далекие четверо суток, и годы ожидания и поисков, и странствия по бывшим фронтовым краям, и вырезки из газетных статей, и снимки, и виды памятников, и книги, и коробки с осколками и рваными патронными гильзами, с землей Мамаева и Малахова курганов. Все — про войну, про войну. И про неугасающую любовь. К Ивану, к дорогам, которыми он шел. К земле, за которую дрался. К солдатам, его товарищам. К небу, которое простиралось над ним.
Такая любовь!
Станку и металлу тоже нужна любовь, иначе обрывается песня мотора, он стонет надсадно, урчит болезненно, рывками. И грохаются на пол никому не нужные детали — брак…
«Тронутая… Да что они понимают, эти пигалицы? Разве у них — любовь? Ходят с парнями в обнимку, целуются на глазах у всех. А любовь не терпит чужих взглядов. Растасканная ими, облепленная холодными клейкими ухмылками, она теряет самое дорогое. Любовь — это только двое, и никого больше…»
На улице холодно. Оранжево-желтое, похожее на большой апельсин солнце, закатываясь за деревья, еще больше подчеркивает тоскливую черноту их костлявых силуэтов.
Кран таскает из обнаженных черных ям выкорчеванные деревья. Завод-громадина и город теснят тайгу, вгрызаются в нее улицами новых домов. И это — тоже История.
Елене Павловне жалко деревья, но то, что город растет, ширится, украшается новыми зданиями, проспектами, огнем неоновых реклам, радует ее. «Сложен человек, — думает она. — Одно жалко, другое приятно. А то и другое как два резака у ножниц. Отыми один — ножниц не станет…»