7
Зоя и Вася после работы заходят в садик за детьми. Елена Павловна заглядывает в холодильник: хватит ли творогу и есть ли сыр? На ужин решено пить чай с бутербродами и есть творог. Творог — это, говорят, полезно.
По радио Зыкина поет «Солдатскую вдову». «Про меня песня, хоть я и не солдатская вдова», — думает Елена Павловна, нетерпеливо поглядывая в окна и ожидая внуков. Внуки — это больше, чем дети. Никогда не дрожала она так за Зойку, как дрожит за них.
— Московское время — семнадцать часов, — доносится из репродуктора. — Начинаем передачу…
Она ходит по дому, выглядывает в окна.
— Ну скоро они?
И вдруг улавливает слова передачи — о войне, о танкистах. Она включает репродуктор на полную мощность, садится, подвинув кресло поближе, и слушает.
Передача — об экипаже, промчавшемся по занятому врагом Минску. Рассказывают очевидцы. Сначала те, которые видели «тридцатьчетверку» с перебитой гусеницей и ее экипаж, меняющий разбитые траки, на окраине, когда фашисты уже въезжали в город. Они не стреляли по танку, считая его захваченным и не подозревая, что четверо членов экипажа вздумают сопротивляться. Но тех из них, кто попытался приблизиться к машине, один из танкистов прижал к земле огнем вытащенного на башню пулемета и держал, пока товарищи натягивали гусеницу.
Гитлеровцы кричали что-то издевательское, хохотали — они и не торопились: русские сами сдадутся. Положение-то безвыходное. Но танкисты не собирались сдаваться. Натянув гусеницу, они юркнули в машину, захлопнули люки, и она помчалась — через канавы, через укрытия, в которых лежали не успевшие что-либо сообразить фашисты. Вот она вылетела на шоссе, ведущее в город, понеслась по нему, обгоняя фашистскую колонну.
Гитлеровские офицеры и солдаты, вероятно, принимали ее за свой боевой трофей. А может быть, тоже не успевали ничего сообразить, потому что мчалась она на полном газу и, мелькнув при обгоне, скрывалась далеко впереди, исчезала из поля зрения.
Потом рассказывали те, кто видали «тридцатьчетверку» на улицах города. Она с ходу била по самоходкам и бронетранспортерам, влетала в гущу шагавших строем солдат, подминала под себя фургоны, грузовики, легковые автомобили с офицерами. Ее пулемет валил на асфальт мародеров, таскавших в люльки своих мотоциклов награбленное в квартирах добро, косил самодовольных холеных насильников в лайковых перчатках. «Тридцатьчетверка» настигала врагов, как месть — святая и правая.
Очевидцев было много, и, когда их собрали вместе, получился рассказ от первой и до той последней минуты, когда «тридцатьчетверка» скрылась в облаке пыли — уже за Минском.
— Хочется верить, — говорило радио, — что кто-нибудь из отважного экипажа жив. Откликнитесь, дорогие друзья!
Елена Павловна растревожилась, разволновалась. Увидев в окно Зою и Васю с детьми, не одеваясь, выскочила навстречу. Аленка, свесив ноги, уже сидела на шее у отца — так, приседая низко-низко, Вася обычно входил с нею в ворота.
— Бабуся, бабуся! — восторженно кричал Ванюшка. — Гляди, гусь лапчатый с гусенкой идет!
— Что это за игра такая глупая — гусь лапчатый? — рассердилась Елена Павловна. — Еще стукнешь ребенка головой.
Она сняла Аленку с Васиной шеи. Пропуская всех вперед, говорила:
— Жалко, не слышали вы передачу, только что кончилась — о танковом экипаже одном. Вот уж герои, вот смелые ребята! Представляете — через весь занятый немцами Минск пронеслись! Да не как-нибудь… — Она еще не досказала, как Зоя перебила ее:
— Ну… и опять поедешь? — В голосе дочери слышалось раздражение.
— О чем ты? — не поняла Елена Павловна: ведь если Зоя вела речь о поездке в Ленинград, то это дело давно решенное. Через неделю — отпуск.
— О чем… о поездке в Минск, конечно, — с плохо скрываемой усмешкой ответила Зоя. Прикрикнула на детей: — Марш в спальню, к своим игрушкам! Или телевизор включите — там, наверное, еще мультфильм идет… И как поедешь? — раздраженно продолжала она, обращаясь к матери. — В Ленинград, а потом в Минск? Или наоборот? А может, услышишь еще что-нибудь и завернешь в третье, пятое, десятое место? Война была долгой, героизм — массовым. Тысячи людей до скончания века не перескажут всех боевых эпизодов войны…
Удивленная столь неожиданным в дочери приливом злости, Елена Павловна резала на дощечке сыр, батон, мешала в творог изюм и сахар. Молчала.
— Это нелепо, мама, — взмолилась Зоя. — Это смешно и грустно — всю жизнь ждать человека с войны, которая кончилась давным-давно. Так давно, что даже я, мать двоих детей, уже ничего не помню. Погиб он, мама. Нету его в живых. И косточки истлели. А убит или пропал без вести — какая разница?