— Очень большая, — холодно возразила Елена Павловна. — Убит — сообщили бы. А если пропал без вести, может, и живой.
— А чего же он молчит, если живой? Двадцать пять лет знать о себе не дает?
— Мало ли что? Ты забыла, как мы читали книгу о горящем танкисте, которого вытащили из машины. Его переодели в то, что попалось под руку. А что там, на поле боя, могло попасть под руку? Только то, что уже не требовалось другому. Помнишь? Ты же сама вслух читала, как безрукий, безногий человек этот двадцать лет жил под фамилией того, чьи документы нашли у него в медсанбате. Считая, что никому не нужен. А жена ждала его все эти годы, искала. И нашла. Только жалко ведь — сколько лет зря таился.
— Почему ты выбираешь для Ивана Иваныча лучшую участь? Тебе не приходило в голову, что он мог быть не тем, кто уцелел, а тем, с кого сняли одежду, кто остался без документов, без имени, без фамилии — просто неизвестный?
— Приходило, доченька. Только я думаю так: с командира, даже с мертвого, солдаты не станут снимать форму. Посовестятся.
— Не езди больше, мама! — просила Зоя. — Сколько можно? Обидно, больно — ведь тронутой зовут!
— Зоя! — из зальца вылетел Вася. — Как тебе не совестно, Зоя?
Елена Павловна без надобности передвинула по столу чашки, ладонью смела с клеенки невидимые крошки.
— Извинись сейчас же, Зоя! — требовал Вася. — Слышишь? Или я… я не знаю, как это можно?.. Ма, простите ее, — заглядывал он в глаза Елене Павловне. — Это все та сплетница. Встретили мы одну, прилипла как банный лист…
Елена Павловна рассмеялась принужденно:
— А ты хоть помнишь, как до войны баню топили? — Заговорила с Васей нарочито весело: — Теперь в городской бане мало кто парится. А моя бабушка, бывало, наддаст, наддаст в каменку как следует ковшей пять-шесть, а то и побольше. Воздух аж глотку обжигает. А она заберется на верхний полок и айда хлестать себя веником березовым. Распаривала его, между прочим, сама, никому не доверяла. Ну, а как нашлепается веником чуть не до потери сознания, сползет кое-как — да на улицу, в снег. Покатается, поваляется, остынет и сызнова на полок. Может, потому и прожила век без трех годов…
В сенях послышался веселый топот, шарканье веника.
— Антонина Егоровна, — узнал Вася. — Снег стряхивает с ног, а будто пляшет.
Раздался стук, и тут же, не дожидаясь разрешения, влетела Антонина Егоровна.
— Здрасьте! Ну как вы тут, не соскучились по мне?
— Да мы без тебя и жить не можем, — смеялась Елена Павловна.
— Ладно, ладно, не дам уж вам помереть с тоски. — Она, сбросила с головы шаль. Увидала на столе куклу-неваляшку.
— Ну красавица! Где же вы ее раздобыли? Я бы даже себе для услаждения глаз приобрела.
— Разве не видели? — удивился Вася. — Мама из Одессы привезла.
— Ой, не могла две купить: одну — Аленке, другую — мне!
— Вот поеду в Ленинград — привезу, — пообещала Елена Павловна. Пригласила: — Садись к столу. Будем чаевничать. Зови, Вася, детей.
— Подожди, подожди с чаем, — остановила ее Антонина Егоровна. — Радость-то у меня какая, Лена! Командование благодарность прислало. Глянь-ко, глянь. И читай, что на обороте написано. Да с уважением читай. Ишь, даже печать поставлена. А пишут-то, пишут-то как, вы только послушайте: «Дорогая Антонина Егоровна! Уважаемый Николай Петрович!» Слышь, я — дорогая, а он — только уважаемый… И правильно: мать воспитывает дитя, душу ему лепит, доброту, отзывчивость в сердце вкладывает…
— А мужество, стойкость духа кто им дает? Мы, отцы! — Вася ударил себя в грудь.
— Сиди уж, — махнула на него рукой Антонина Егоровна. — Вы, отцы… Не вы, а опять же мы, бабы. Только не такие, как я. А вот как Лена.
— Не славословь, читай, читай, — подгоняла ее Елена Павловна.
— Ну вот… «Командование части благодарит Вас…» А «Вас» с большой буквы. Это тебе не фунт изюма! Так, значит, благодарит… «за то, что вы воспитали хорошего, дисциплинированного сына, жадного к знаниям. Гвардии майор Иван Судницын». Вот!
Елена Павловна долго смотрела на карточку, перечитала письмо. Вкладывая его в конверт, сказала:
— В войну-то треугольники были да открытки со словами: «Смерть немецким оккупантам». — Укорив себя за то, что опять невольно вспомнила про Ивана, поспешила переменить разговор: — Раздобрела, Антонинушка. Совсем круглая стала.