— Пей, пей, не лови ворон! — Зоя подлила Ванюшке чаю в блюдце, добавила в розетку варенья. — Пей!
«Да, что-то невесело становится в нашем доме, — думала Елена Павловна. — Видно, и впрямь кончать надо эти поездки да разговоры о войне».
После ужина так же молча мыли они с Зоей посуду.
— Ма, я с тобой лягу сегодня, а? — смущенно и виновато спросила Зоя.
— Да уж вроде вышла ты из детского возраста, — сдержанно ответила Елена Павловна, не глядя на нее.
— Так только вышедшие из детского возраста и могут вспоминать его, — засмеялась Зоя и тут же испуганно смолкла, поняв, что словами этими невольно наталкивает мать на мысли о Плетневе.
«Нет, не поеду я, наверное, ни в какой Ленинград, — снова подумала Елена Павловна. — Худо в доме, тяжело. И все из-за этого…» Ей стало грустно — она уже, кажется, не умела проводить отпуск дома. Сколько узнала, сколько повидала! «Ну вот и хорошо, — сказала она себе. — Мир повидала, людей поглядела. И будет. Завтра заберу у начальника цеха заявление об отпуске, порву. И точка».
Она ушла к себе в спальню, села на кровать. Нижняя половина стекол в окне замерзла, разрисовалась сказочным узором зимнего леса с аллеями белых пальм. Хорошо было думать, глядя на этот узор. Елене вспомнились вдруг поездки в разные места, в разные города. Вот Новороссийск. Свернувшись в клубок, лежал он на дне глубокой долины, окруженный холмами, заросшими кустарником и потому похожими на спины пасущихся овец. И словно запутавшиеся в зарослях кустарника, белели на склонах холмов аккуратные маленькие домики. Будто дети, которые, зазевавшись, не успели сбежать вниз в долину, с тоскливой завистью глядели они на занятый собой, совсем не замечавший их взрослый город. Таким представился Елене Павловне Новороссийск из окна поезда. Потом она увидела его другим — с красивой бухтой, в которой высились над причалами громадные тела белоснежных кораблей.
В Сталинграде была Елена Павловна осенью — в начале октября. На склонах Мамаева кургана изумрудно зеленела трава, на клумбах еще цвели цинии, петуньи, табак, георгины, махровые хризантемы и астры, похожие на белых пуделей. Пока она смотрела на город, пошел снег — крупный, пушистый. Он таял на лету, и листва акаций, трава и цветы, умытые им, становились свежее и ярче. Только молоденькие каштаны и уже пожелтевшие клены колыхали ветвями, будто не желая, чтобы снег касался их. Через минуту весь город был затянут белой кружевной метелью — тихой и ласковой. Уже не видно было ни улиц, ни домов, ни Волги, только почерневший влажный асфальт под ногами.
— Георгины это любят. Им теперь самый раз, — говорила вечером женщина, с которой Елена Павловна познакомилась в поезде и которая пригласила ее остановиться у себя. Женщина одна жила в маленьком саманном домишке с крохотным двориком, засаженным цветами. Отгороженный частоколом из прутьев, домишко этот стоял среди многоэтажных зданий, которые, как гулливеры на лилипута, смотрели на него сверху вниз множеством своих окон. И он — кособокий, подслеповатый — выглядел среди них неприлично, как голый урод, и даже прекрасные георгины не могли скрасить этого ощущения.
Утром из-за частых зубцов пирамидальных тополей на другом берегу Волги выкатилось рыжее солнце, поднялось, заиграло в лужах от вчерашнего снега. В близкий приход зимы как-то не верилось. Бакен алой чистоты, легонько покачиваясь на воде, раскланивался с солнцем. На солнечной дорожке, пересекшей Волгу, неподвижно стояла лодка. Человек в ней то сгибался, то выпрямлялся — вычерпывал воду. И Елена Павловна завидовала тому, что он, встречая утро, может держать лодку на проложенной поперек реки солнечной дорожке и с нее может любоваться и водой, и рыжим солнцем, и тополями, и городом. Когда спустя полчаса Елена Павловна снова вышла на берег, Волга была голубой, как летом. Белые чайки с криком носились над водой, касаясь ее крылом. Небо тоже было голубым. Но налетел ветер, зарябил воду, она тут же на глазах налилась свинцом, отяжелела. Зашуршали засохшими листьями клены. Зима, только что казавшаяся далекой, снова приблизилась, стала где-то рядом.
Вспомнились Елене Павловне холодные вокзалы маленьких станций, как близнецы, похожие друг на друга. Даже таблички и указатели нужных пассажирам мест были на них удручающе одинаковы.
Найти одного человека, сгинувшего в войне, — не про это ли сказано: искать иголку в стогу сена? Елена Павловна давно поняла безрассудность своих поисков. И давно хотела она объяснить людям, что это уже не поиски. Это скорее причащение — дорогами, полями, росистыми зорями в лугах и тихими закатами, деревнями с запахами парного молока и стройками с жирафовыми шеями башенных кранов, братскими могилами с фанерными тумбами, увенчанными алой звездой, и памятниками на городских площадях, и шумом этих городов, и сиянием их огней, и ночной тишиной сельских мест. Это — как очищение от суеты и мелочности. И разве такое объяснишь? На нее смотрят печально и жалостливо, как на больную, а она — сколько нашла она в этих поездках такого, без чего теперь, кажется, невозможно жить!