За стеной гудел телевизор. Зоя и Вася, обнявшись, сидели в одном кресле и, выключив звук, смотрели фильм. Елена Павловна вышла, посмотрела с минуту на экран. Узнала:
— «Люди и звери»… Мы же видели эту картину в «Буревестнике», когда он открылся. Забыли?
— Нет, просто — интересно, — ответил Вася.
— Спокойной ночи, — сказала им Елена Павловна.
— Спокойной ночи, — ответил Вася. — Мы немножко посмотрим, — не то спросил, не то просто сообщил он. Зоя молчала. «Все, точка», — окончательно решила Елена Павловна. Постелила постель, легла. А сама подумала: «Вдруг Ваня скитается где-нибудь по заграницам, как этот человек из кино? Конечно, можно поставить точку на поисках. Я ее, верно, уж поставлю. А запретить себе верить, надеяться, думать — разве могу я такое?..»
В окно падал лунный свет — мутный, сизый.
Босая, в ночной рубашке, пришлепала Зоя:
— Можно, мам? — Юркнула под одеяло. — Как на печи. Помнишь, когда я первый раз к тете Тоне не пошла ночевать?
— Помню.
Они долго молчали.
— Ма, — зашептала вдруг Зоя, — мы с Васей сейчас смотрели картину, и я все думала: а может, он в Бразилии? Или в Аргентине?..
— Я и сама про это подумала.
— Сколько мы читали: и в Скандинавские страны, и в Италию, и во Францию, и даже в Австралию попадали наши люди. Живут. Может, семья, дети…
— Конечно. Но ты пойми, — оживившись, тоже шепотом подхватила мать. — Было бы, должно быть, извещение: «Пропал без вести». Или: «Находился в плену, теперь неизвестно где…» Ума не приложу, — сказала она, помолчав. — Двадцать пять лет думаю все об одном и не могу приложить ума.
— Ма, а может… в танке? Или раненого… «тигры» раздавили?
— Всякое могло статься. Но я чего хочу? Знать хочу, доченька. Пусть гусеницами искромсан, пусть осколком сражен или пулей. Но кто-нибудь же видел это? Знать я хочу, если он погиб.
Они лежали и думали, каждая о своем, а по существу — об одном и том же. «Интересно, я так смогла бы?» — спрашивала Зоя, ставя себя на место матери. И признавалась, что нет, не смогла бы столько лет ждать и надеяться. А Елена Павловна глядела на белеющее в темноте лицо дочери и не решалась посоветоваться с нею: Зоя все еще — а сейчас, лежащая у нее на руке, особенно — казалась ей ребенком. «А для родителей они и в девяносто лет детьми останутся», — подумала она. Приподнялась на локте, выложила мысль, вновь возникшую после репортажа по телевизору из госпиталя, взбудоражившую и обнадежившую ее:
— А может, какая женщина приютила его, изувеченного? Только ведь и я бы не отказалась. Зря он, если так. Ты, Зоя, не подумай обо мне худо, я бы мешать им не стала. Да и прав у меня таких нету — не муж мы и жена. Но, чтобы умереть спокойно, знать мне надо: или погиб он, или живой, устроен в жизни и относятся к нему, как он того достоин — с любовью. А если уж убитый или умер от ран, то где? Может, могилка сохранилась?
Елена Павловна легла на спину — руки под голову.
— Надо мне это знать, доча. Иначе до самого смертельного часа не успокоюсь.
— Ма, — помолчав, шепнула Зоя, — брось все это, а? Сразу. Реши, и все. И мысли тоже, а? Ты не сердись, пожалуйста…
— Да, да, Зоинька, решила я уж — точка, конец. Да вот, видишь. Не ездить никуда — это еще можно, хоть и трудно — ведь привыкла, тянет. А вот мысли… Тут не заказано. «И знала-то я его всего четверо суток, — подумала Елена Павловна, — из которых двое, если сложить смены в одну, была на заводе. Но вот засел он в моем сердце на всю жизнь…» Она припомнила его глаза, улыбку, жесты, слова. И то, как поцеловал он ее руку. И как глядел на нее на станции. И как вел ее за эшелоном, обняв за плечи. «А Зойку как в охапке держал? Прижал к груди, будто варежку, лицом в нее уткнулся. И письма… Конечно, и смерть, если уж он погиб, должна быть у такого человека высокая, мужественная…» Елена Павловна вздохнула тяжело и, подтянув одеяло, укрыла дочерины плечи. Поцеловала ее в один глаз, в другой.
— Ну спи, спи. — Вспомнила: так же вот поцеловала ее, когда, продрогшая до костей, вернулась со станции, напрасно прождав Ивана почти всю ночь.