Степанида Максимовна теперь всегда присылала за мной Алешку, и он говорил, что без меня они не сядут обедать. Я шла, смущенная и обрадованная. В выходной день обеденный стол украшал пирог с рыбой или с яблоками. Для меня, не знавшей семейных праздников, день этот превращался в целое торжество. Чтобы не остаться в долгу, я старалась сделать больше того, что делали для меня твои родители: срезала и отнесла виноград с того единственного куста, который тетушка вырастила под нашим высоким окном, накопала ведро картошки, выращенной на крохотном кусочке земли между хурмой и гималайским кедром. А поздней осенью сняла и тоже отнесла Степаниде Максимовне хурму. Я была счастлива, считая, что теперь-то уж «моя пересилила». Но отданное мною каждый раз возвращалось в другом, более необходимом мне виде: я вдруг обнаруживала под колченогим венским стулом новенькие тапочки — мои уже совсем истрепались — и белые носки с каемочкой, которые тогда носили все. В другой раз, ложась спать, нашла под подушкой белую ситцевую кофточку и синюю сатиновую юбку в складку, перешитые твоей мамой из старых тетушкиных платьев.
Что могла я сделать в ответ? Сбегать в магазин или на базар? Вымыть в вашем доме полы и до зеркального блеска надраить кастрюли? Полы и кастрюли — это тайком, когда Степанида Максимовна уходила в больницу или спускалась к морю, чтобы посидеть на берегу и подышать брызгами. Все это было похоже на игру. Легко и весело меняла я свою свободу, которой еще так недавно гордилась, на радостную причастность к жизни вашей семьи, к спокойным и ровным отношениям, озаренным светлой, как вода в роднике, добротой.
Мне так хотелось знать, где ты находишься, что я не выдержала, спросила как-то:
— Дядь Корней, а в каком городе служит ваш сын-лейтенант?
— Да нешто он лейтенант? — Глаза твоего отца обдали меня яркой ласковой голубизной. — Он уже два месяца как повышение в звании получил. К двум кубикам на петлицах, пишет, третий привинтили. Старший он теперь средь лейтенантов.
А где служит, так и не сказал. И я — всего восьмиклассница…
Гимнастика, волейбол, редактирование школьной стенгазеты, самодеятельность, кружки ГТО, ГСО, Ворошиловских стрелков, химические тревоги, когда мы со словами «Вы отравлены химядом» хватали прохожих на улице, клали на носилки и мчались с «потерпевшим» в медпункт, — самые разные занятия поглощали избыток моих сил. Я бегала из кружка в кружок, увлекалась то столярным делом, то шитьем, то стрельбой, внося тревогу в сердца учителей, а через них — и в сердца членов комсомольского комитета.
— Нельзя же быть такой всеядной! — убеждала меня литераторша. — Хватаешь верхушки, ничего не дотягиваешь до конца.
Я только вздыхала молча: ну что делать, если влечет непознанное, а познанное становится неинтересным?.. Но теперь вдруг все приобрело смысл: я читала, играла на сцене, стреляла в тире, делала мережку на носовых платках — все для того, чтобы, когда ты приедешь, удивить тебя, вызвать твое восхищение! Но помнится, я так никогда ничем и не сумела удивить тебя…
Осенью и зимой в Крыму часто бывают ливни. Я люблю эти веселые шумные ливни. В такой прекрасный ливень в тетушкиной вязаной кофте я убежала со школьного новогоднего вечера, чтобы побыть одной и подумать о тебе. Стою на ярко освещенном причале. Ливень уже отхлопал по улицам, по крышам, по водной морской глади. Но еще мчатся на набережную, запрудив всю ширину переулков, широкие водяные потоки, журчит, стекая с крыш, вода в трубах. У кого-то на окне стоит граммофон, и грустные слова танго растекаются по набережной:
Тяжело, шумно вздыхает море. Спадая с берега, шелестят галькой волны. На пирсе, на самом конце, тоскливо мерцает алый огонек маяка. «Иди ко мне, — говорит он. — Я умею молчать и разговаривать. Я указываю путь кораблям, и они спешат в наш порт. И все-таки я одинок…» Маяк то гаснет, то вспыхивает вновь. Он зовет, зовет меня, он с готовностью расстилает на черной, неподвижно зеркальной поверхности бухты красную трепетную дорожку. И мне уже верится, что по этой дорожке можно пройти к одинокому старому маяку. Можно, но я не хочу. У меня есть ты. По-серьезному и по-взрослому, с улыбкой старшего и с его снисходительностью приглядываюсь я, теперешняя, к себе прежней.