Наивная девчонка… Я не представляла, как трудно выбросить из памяти любовь, если она настоящая — единственная, на всю жизнь.
Ты переводишься в другую часть куда-то на западную границу. Один. Без нее. Ты уезжаешь. Что все это значит?.. Хочется увидеть, как выйдешь ты из дома, как пойдешь по дорожке, посыпанной песком, мимо клумб с цветами, свернешь налево, в переулок, и спустишься по нему вниз, на набережную. Но я запрещаю себе это. Ложусь на койку и читаю учебник — нужно готовиться к последнему экзамену. А мысли все возвращаются к тебе, к моим с тобой встречам и разговорам, к твоему странному отъезду. Наверное, поэтому я и не услышала ни твоих шагов по скрипучим доскам веранды, ни стука в дверь. Услышала только голос:
— Можно? — Дверь растворена, и ты в полной форме стоишь на пороге. Меня будто током взметнуло. Растерянная, смущенная, встревоженная, я приглаживаю волосы, босой ногой незаметно вытираю осыпавшийся с тапочек на пол зубной порошок.
Сняв фуражку, ты подходишь, берешь мои руки:
— Любонька, девочка моя…
У меня перехватывает дыхание:
— Не смейте! Не смейте, и все!
— Тебе многое непонятно. Но ты поймешь. Потом, позже. Все случилось гораздо раньше, чем… Да и совсем не в этом теперь дело.
— А в чем же? — с иронической усмешкой осведомляюсь я. Но ты будто и не слышишь.
— До свидания, Любаша. Мы встретимся. Обязательно. Запомни, ладно?
Это невероятно. Это как в сказке. Все мои решения опрокинуты. Я верю, я запомню! Я все запомню. Я буду ждать хоть целую жизнь!
Высвободив руки, я убегаю, чтобы ты не видел моей радости. Убегаю, забыв, что оставляю тебя в минуту, когда ты уезжаешь, и, может, надолго. Не оглядываясь, мчусь вниз по переулку. Ты сказал: «Девочка моя…» Сказал, что мы встретимся. И попросил: «Запомни, ладно?» Ты поцеловал мои руки, прижал их к своему лицу. И еще ты сказал: «До свидания…» «До свидания», а не: «Прощай!» И вместе с тем мне горько: «Уезжаешь…»
И непонятно, и обидно: «А как же Зина, если говоришь, что мы встретимся?» Вопрос этот самой мне кажется нелепым. Какое может быть сравнение: я и красавица Зина? Все опять рушится.
Я лечу к своей любимой скале, сажусь на нее, на самый выступ. Внизу подо мной бьются, хлещут сердитые волны, вздымаются столбами и, падая в море, обдают меня брызгами. Я подставляю брызгам лицо, но прячу, оберегаю руки. Подумать только — ты целовал мне руки! Я боюсь прикоснуться к ним, чтобы не стереть ощущение твоих губ.
Ты уехал, и сразу, окончательно свалилась твоя мама. Двое суток сидела я подле нее. Она молча смотрела на меня и, не выпуская, держала мою руку, будто это было единственным, что связывало ее с жизнью. Дядя Корней, стоя в изголовье, чтобы не видно было его лица, плакал безмолвно. Его голубые глаза потускнели, будто вылиняли от слез.
Алешка сидел в углу за шкафом, прижав руки к горлу, безучастный, неподвижный, сгорбленный.
Приходила Зина.
— Может, что-нибудь хотите? — спрашивала она. Степанида Максимовна закрывала глаза, из-под серых, истончавших век ее выкатывались крупные слезинки, катились, оставляя на щеке слезную дорожку. Постояв минуточку, Зина уходила. Мне было жаль ее. И все-таки слезы и тихая, как погружение в сон, смерть твоей мамы почему-то казались связанными с приездом Зины, с той задумчивой нелюдимостью, которая овладела тобой в последнее время.
Твоей мамы уже не было, и руки ее уже остыли, а на щеке все еще темнела слезная дорожка и все не высыхала слезинка, растекшаяся в морщине.
— Не уходи, пожалуйста! — попросил Алешка, когда я поднялась. Но мне надо было выплакаться, и я тихонько прикрыла за собой дверь. А ты еще где-то в дороге и ничего-ничего не знаешь…
В тот предвоенный сороковой год в школах ввели плату за обучение. Не помню, во всех старших классах или только в десятых — 150 рублей за полугодие. Это обстоятельство изменило всю мою жизнь. Я стала работать — теперь уже постоянно — няней в больнице, а училась в вечерней школе рабочей молодежи. Но все так же дружила я со своим 10 «а» в той, моей школе, которую называли дневной, ходила туда, когда была возможность, в нашу самодеятельность и на школьные вечера.