От тебя приходили письма. Я хотела, но не могла отвечать: все казалось, что мои ответы будут смешными и наивными — девчоночьими.
…В больнице, где я работала, заканчивался ремонт. Весь день мы выбивали матрацы, дорожки и коврики, сушили на солнцепеке подушки, мыли окна, полы, заносили в палаты и расставляли койки, стелили постели и к исходу дежурства уже еле двигались.
Поздно вечером, дотащившись до дому, я зажгла лампу, стянула с кровати пикейное покрывало, тюлевую накидку, сшитую из отслужившей свой век шторы, разделась и уже хотела погасить свет, как в дверь постучали. Босиком прошлепала я к двери, отбросила крючок и, быстро шмыгнув под одеяло, крикнула:
— Войдите!
Порог переступила Зина.
— Лежи, лежи, девочка, — сказала она, когда я попыталась встать. Села, положив руки на большой живот. Долго молча оглядывала комнату. Я следила за ее взглядом с чувством стыда за старый расшатанный стул в простенке, за покосившийся посудный шкафчик с мутной зеркальной стенкой внутри, за истончавшее от времени и стирок бумажное одеяльце на мне, за потертую, со смытым узором клеенку.
— Он тебе пишет? — спросила вдруг Зина.
— Да. Но я еще ни разу не ответила, — торопливо заверила я ее и даже обрадовалась, что не успела написать тебе, а поэтому совесть моя перед Зиной чиста.
О, как текуч человек! «Диалектика, единство противоположностей», — иронически определю я свои тогдашние мысли и действия много лет спустя. Но именно в тот вечер, может быть впервые, жизнь человека показалась мне тропинкой мысли, петляющей между «да» и «нет», и видимым, реальным поступком, вытекающим из этой мысли и всегда следующим за нею. Мысль — решение — действие…
Сложность движения мысли, ее противоречивость представлялись несовершенством. Сумма противоречий, гнездящихся в моем собственном «я», поражала. Ведь совсем недавно, в канун твоего отъезда, я сказала: «Все. Конец!» И это было бы так, если бы у постели твоей умирающей матери я не почувствовала вдруг, что чего-то стою — и для тебя, и для твоих родителей — и потому должна воевать. За тебя, за себя, за наше будущее. Воевать, добиваться! «Без борьбы не бывает жизни», — с удовольствием процитировала я вычитанное в какой-то забытой книге и тут же села писать тебе письмо с признанием в любви, хотя моя любовь жила во мне, видимая всем, а уж тебе-то особенно. За этим письмом и настиг меня вопрос: «С кем воевать? С Зиной? А в чем она виновата?..» «Но он не любит ее!» — убеждала я себя. Однако, сколько бы раз ни твердила я эти слова, мое решение бороться за тебя уже потеряло силу: от этой борьбы, формы которой я представляла крайне смутно, отдавало эгоистичным желанием быть с тобой. И все. А Зина ждет ребенка. Сына. А может, дочь…
Я так и не написала тебе. Новые мысли вернули меня к прежнему решению. «Все. Конец!» — опять сказала я себе. А любовь не признавала никаких решений. Загнанная куда-то вглубь, она лежала там, едва притихшая, пугая я радуя мыслью о том, что, если ты позовешь, я помчусь к тебе, забыв про все доводы и решения. И вот теперь, когда в моей комнате появилась Зина — подурневшая, с пигментными пятнами на лице, с прямизной в спине, какая бывает лишь у беременных, — я вновь ужаснулась тому, что чуть было не вторглась в ее, Зинину, жизнь. Жалость, раскаяние, огромное желание утешить, ободрить эту прекрасную женщину, путь которой по какому-то печальному стечению обстоятельств скрестился с моим, девчоночьим, всколыхнулись во мне, как водоросли во время шторма, сплелись, перепутались и выплеснулись волной последнего решения: теперь действительно все. Точка.
Я оценила, что пришла Зина в поздний час — не будут судачить, увидев нас вдвоем, соседки. Вероятно, предметом Зининого разговора будет мое чувство к тебе. Зина, разумеется, скажет о вашем давнем знакомстве, о времени, прожитом вместе, и о том, которое еще предстоит прожить. «Ваше», конечно же, будет звучать, как ее и твое, слитое воедино. И вообще весь этот разговор явится утверждением единственного ее, Зининого, права на твое внимание, заботу и любовь. Так оно и должно быть: у вас — семья. И я развею ее сомнения. Я объясню Зине все. В море человеческого общения есть отношения, вызванные уважением и восхищением перед старшим — красивым, умным человеком, за плечами которого — пусть неудачное — бегство в Испанию, прыжки с парашютом, учеба в военном училище в Москве, служба на Дальнем Востоке, в таежной Сибири, в забайкальских степях. Сколько он видел! Сколько знает! Сколько умеет! Как начитан! Это, и только это, скажу я, поразило мое воображение. Тяга к хорошему, много знающему и много повидавшему человеку, желание слушать его, питать его рассказами свои мысли, учиться у него верному восприятию жизни — вот что такое мои чувства, скажу я Зине и не солгу: отныне так оно и будет!