Я молчала, не зная, о чем говорить. Задумавшись, молчала и Зина. Потом негромко, будто самой себе, сказала:
— И все-таки это здорово!
— Что «здорово»? — не поняла я.
— Что я сюда приехала. В этой семье… хотя меня тут и не любили… в этой новой обстановке… я нашла что-то такое, чего прежде не знала, не видела. У них все настоящее. Здоровое. Крепкое. Доброе. И я здесь тоже стала другой. Какой-то… Ну в общем, совсем-совсем изменилась. Поумнела, что ли… А может, это потому, что я жду ребенка?
— Не знаю, — я дожала плечами. — Теперь вы вернетесь к отцу?
— Нет. — Зина покачала головой. — Побуду пока здесь. Пусть папа привыкнет к мысли, что внук его будет расти без отца. И потом, очень уж мне нравится здесь. Каждый вечер хожу к морю — на свидание. — Она улыбнулась. Помолчав, спросила: — Ты главврача курортной поликлиники знаешь? — И, не дожидаясь ответа, медленно, важно, видимо подражая ему, проговорила: — «Ваше положение меня нисколько не смущает. Я назову мальчика своим сыном. А если будет девочка — своей дочерью…» Старый вдовец! Ухаживает, присылает розы! — Зина опять рассмеялась заразительно-весело, но вдруг резко оборвала свой смех, поежилась зябко, ладонями коснулась боков зеленого, с пятнами отбитой эмали чайника: — Холодный… Согреем кипяточку, а?
Я вскочила с постели. Торопливо натянув юбку и майку, схватила чайник, босиком помчалась на нашу общую кухню, где стояла моя керосинка.
В доме все давно уже спали. Лампа погасла — кончился керосин.
— Хотите, откроем дверь на веранду? — предложила я. — Там такая луна…
Зина кивнула.
Мы пили чай с засохшими бубликами, с леденцами, облепленными сахаром. Зина спрашивала меня о работе в больнице, о занятиях в вечерней школе, об учителях, о том, как и на что я жила после смерти тетушки и как живу теперь. И я, совсем не стесняясь, рассказывала ей про рыбалку, про свой огород, про хурму, про работу в столовой и в больнице. Только про дружбу с вашим домом не обмолвилась ни словом.
Потом мы заговорили о книгах, горячились, спорили. Спохватившись — ночь, тишина, все спят! — переходили на шепот, смеялись, зажав ладонью рот. Яркая полная луна освещала веранду, свет ее падал в квадрат настежь раскрытой двери, и было немного таинственно и тревожно от царившего на веранде и там, за нею, колдовского, призрачного лунного света. И тишина вокруг тоже казалась колдовской и призрачной. Тяжелый приглушенный рокот моря, шелест листвы, сплошной звон цикад, другие ночные звуки — все воспринималось как дыхание какого-то неведомого живого существа, огромного и могучего.
— Я ведь переехала на другую квартиру, — сказала Зина. — А сегодня захотелось Корнея Леонтьевича навестить. Слышала я в тот, первый день, когда только приехала, он сказал сыну: «Мерзавец. Да еще и трус: обманул женщину и удрал!..» Все хотела объяснить ему. Но как? Стыдно. Ужасно стыдно. Но Корней Леонтьевич, кажется, и сам все понял. Не зря они ко мне так…
Зина вздохнула тихонько. Она опять, как в самом начале, когда только пришла, говорила каким-то безличным, ровным, спокойным, даже монотонным голосом.
— Вроде бы состоялся разговор. И вроде бы нет. А груз тяжелый. Совесть пощады просит.
Я не видела Зининого лица, но мне казалось, что Зине нехорошо, что она себя плохо чувствует.
— Вот я ни с того ни с сего и завернула к тебе, — продолжала Зина. — Тебе, наверное, важно знать все это? Ведь ты его любишь?
— Не знаю, — ответила я. В ту минуту я действительно не знала, люблю ли тебя. Меня переполняли самые противоречивые чувства. Про себя я что-то осудила в Зине, что-то отвергла, отмела. Но вместе с тем я чувствовала в ней, в ее характере и поступках какую-то силу и, отчетливо не представляя, в чем она, эта сила, кроется, думала: «А я могла бы так?»
— Надо идти домой, — вздохнув, сказала Зина и тяжело поднялась со скрипящего стула.
— Я провожу вас. Можно? — спросила я, торопливо натягивая тапочки.
— Конечно, девочка. Только мы пойдем медленно, не спеша. Хорошо?
— Как вам удобнее. — Я взяла ее за руку выше локтя и почувствовала, что рука вся потная. И платье на боку, под рукой, тоже влажное от пота.
Дома Зине стало совсем плохо, и я побежала за врачом.
У тебя родился сын! Потом ты говорил: мое письмо о сообщением об этом пришло первым.
Всю зиму в письмах к отцу, читать которые дядя Корней приглашал меня, ты справлялся о Шурике — здоров ли он, умеет ли уже говорить и ходит ли? Ты присылал деньги, строго наказывая купить то матросский костюмчик, то ботиночки, то какие-то сложные игрушки. Мы смеялись: какие ботиночки и матроски, если Шурику только три месяца? Но все-таки ходили по магазинам, ездили по всему побережью, искали веленое тобой. И потом, когда я видела уже подросшего Шурика, одетым в то, что было куплено по моему выбору, при моем участии, мне казалось величайшей несправедливостью, что он — не мой сын…