И вот — война… Сообщение о вторжении немецко-фашистских войск, о бомбежках наших городов сразу изменило жизнь, и уже невозможно было даже представить, что кто-нибудь станет заниматься чем-то так же, как вчера и позавчера. Как до войны.
Все последующие дни июня я бегала в военкомат, в горком комсомола, снова в военкомат. Меня записали — нет, еще не на фронт, на санинструкторские курсы.
Думая о фронте, я почему-то всегда представляла нашу с тобой встречу, то, как будем мы воевать вместе, рядом, и радостное нетерпение, каждый раз возникавшее во мне при этом, заслоняло собою страшную суть войны.
Наконец курсы окончены. Я прибыла в стрелковый полк, оборонявший Одессу. Ищу командира. Мне указывают на большого русоволосого человека с двумя шпалами в петлицах. Четким солдатским шагом подхожу к нему, подношу руку к пилотке.
— Товарищ майор, прибыла… — Увидев усталое доброе лицо с внимательным грустным взглядом, с незагоревшими морщинами вокруг глаз, запинаюсь и дальше уже не могу вымолвить ни слова из той стандартной уставной фразы, которую до этого не меньше ста раз повторила про себя. Вдруг приходит мысль о том, что отец мой, наверное, — даже не наверное, а обязательно, потому что я хочу этого! — был вот таким же большим, внимательным, добрым и усталым.
Конечно же, я не раз встречала больших русоволосых и сероглазых людей. Но почему лишь облик этого человека заставил подумать об отце? Что именно — взгляд, черты лица или то, что читалось на нем, — вызвало к жизни эти, казалось, несуществующие мысли? Где, в каких тайниках мозга дремали они?
Возраст других всегда освещается собственным возрастом. Майору было сорок шесть, но с высоты своих неполных восемнадцати я считала его пожилым. Теперь мне столько же, сколько было тогда ему, но, если кто-то назовет меня пожилой, я удивлюсь. А тогда меня тревожили морщины майора, всегда задумчивый и чуточку усталый взгляд, выражение его лица, на котором, казалось, лежит печать беды, постигшей страну. Моя боль увеличивалась от того, что страдал он. Но что, что я могла сделать, чтобы он не страдал? Я старалась быть хорошим, очень хорошим бойцом. И может быть, самой высокой, самой необходимой и самой радостной наградой в моей жизни был выговор майора, смысл которого сводился к запрету лезть под пулемет и рисковать без надобности.
«Без надобности», — сказал он. Но ведь раненые, которых я вытаскивала под пулеметным огнем, или подорванная гранатой группа спящих фашистов, на которых я наткнулась, возвращаясь из разведки, это вовсе не без надобности! Мой разум, уши, глаза, как губка, впитали слова строгого выговора, запомнили тон, каким он был сделан, выражение глаз и лица командира полка, а сердце бережно приняло и спрятало все это в свои тайники. Я поняла, что за мной и впредь остается право поступать так же, только ОСТОРОЖНЕЕ.
Майор заботился обо мне!
Наверное, только на войне, на самой передовой, в коротких и длинных перерывах между боями тратит человеческий мозг такую уйму времени и энергии на воспоминания. Они возникают помимо желания. Все живое, одухотворенное и неодухотворенное, вызывает в памяти все, что было до войны, а рядом ставит то, что было вчера, позавчера, и неделю, и месяц назад — уже в войну. Кажется, весь процесс мышления построен на ассоциациях. Горьковатый привкус березового листка вдруг воскрешает в памяти облик механика-водителя Евдокима Кузнецова, сибиряка, скучавшего по березам. Рокот танкового мотора вызывает образ Павла Дейниченко, житомирского тракториста, который мечтал стать механиком-водителем, а стал десантником на «тридцатьчетверке». И так далее… И все это — на фоне невольно возникающих картин прежней жизни, невероятно прекрасной и счастливой уже одним тем, что тогда не было войны. Но сейчас я вспоминаю войну, только войну, какой она стала для меня, когда мы, заверченные ею, будто водоворотом, потеряли друг друга.
Война как таковая началась для меня в жаркий сентябрьский день, когда я пришла в окопы стрелкового полка. И так уж случилось, что, желавшая как можно скорее найти тебя, я неожиданно обрела отца.
Конечно, отца я придумала. И все-таки мечты о нем, до́лжном походить на нашего командира, и о командире, похожем на моего отца, не оставляли меня с того дня ни на минуту. Они текли рядом, как два ручья. Постепенно границы реального в них стирались, утрачивались. Скоро я сама уверовала в то, что мы с майором родные и только играем роль людей, не знающих о родстве — для того, чтобы этого не знали другие и не искали в наших отношениях ничего, бросающего тень на его командирские права и на мои солдатские обязанности.