…Гитлеровцы ворвались в расположение двух наших рот. Треск автоматных очередей, сухие, как от сломанной палки, звуки одиночных выстрелов, аханье снарядных взрывов — все это за пределами окопов. А здесь — рукопашная: удары прикладами и кулаками, тяжелое кряхтенье, короткие вскрики, мягко падающие тела.
Фашисты отступают: уползают, убегают — в полный рост и короткими перебежками, падают, вскакивают и снова бегут, петляя и падая. Обнаружив, что мы не стреляем им вслед, просто идут — устало, не торопясь, как после тяжелой, изнурительной работы.
Мы тоже устали. Бойцы валятся на землю, съезжают по стенкам на дно траншеи. Сидят, сплевывая песок и кровь, шумно дыша. Стягивают с себя взмокшие гимнастерки.
— В своем окопе и стены помогают, — тяжко, хрипло произносит кто-то.
Огромный, медлительный Костя Сыроваткин трогает кровоточащие десны, басит с удивлением:
— Гля… паразит… зуб выбил…
Ванюшка Петляков — полная противоположность Кости. Он худ, подвижен, быстр, смешлив и не упустит случая, чтобы не подтрунить над своим дружком.
— «Гля…» — передразнивает он Костю. — А ты предпочитаешь, чтобы этот энеску шлепнул тебя?
Костя не отзывается.
Тут же в позах, в которых их настигла смерть, лежат убитые — наши и румыны. Ногой отпихиваю гитлеровца подальше от себя.
— Это он… Сво-лочь, — цедит сквозь зубы Костя.
В той рукопашной я, кажется, впервые видела сразу столько больших мужских рук. Усталые, в земле и крови, теперь они тоже отдыхали.
Не успело выровняться дыхание, как послышался гул моторов: танки! Идут вражеские танки! Наверное, каждый из нас подумал в то мгновение о пушках, которые — все! — еще утром были переведены на позиции первой роты и батальона моряков — эти позиции вражеские танки атаковали уже четырежды. Теперь же танки идут на нас, а у нас здесь нет ни одной пушки… Усиливаясь, нарастая, накатывается на окопы слившийся воедино гул восемнадцати стальных громадин. Положив перед собою гранаты, бутылки с зажигательной смесью, бойцы молча прильнули к брустверам.
Солнце висит над головой, жарит нещадно.
А танки все ближе, ближе. От скрежета гусениц сводит зубы.
Политрук выкрикивает несколько фамилий, машет рукой: «За мной!» — и выпрыгивает из траншеи. За политруком выпрыгивают бойцы, фамилии которых он назвал. Среди них — Костя Сыроваткин и Ванюшка Петляков. Они ползут медленно, а танки приближаются с ужасающей быстротой. Костя — большой, тяжелый, и кажется, что его первого заметят вражеские танкисты.
— Скорее! Скорее бросайте гранаты!.. Чего они медлят? Ну!
Взмах чьей-то руки, бросок. Граната ударяется о крыло, прикрывающее гусеницу ближней машины. Взрыв, пламя… Еще бросок. Второй, третий… Снова взрывы и едва различимое, почти бесцветное пламя. Потом сразу возникает облако густого черного дыма и, будто лопнув, устремляется вверх. Два танка горят. Третий вертится на месте — у него повреждена гусеница. Но другие упрямо ползут вперед, поливая пулеметным огнем пространство перед собою. И кажется невероятным, что сквозь треск пулеметных очередей, лязг гусениц и рокот моторов слышен орущий в телефонную трубку голос ротного, докладывающего из окопов на командный пункт полка:
— «Чайка», «Чайка», я — «Орел»! Танки — рядом! Будем драться до последнего! До последнего, слышите?
Тут же в окопе — раненые. Все тяжелые, беспомощные. Это — моя забота, моя боль, мое страдание. Чувствую себя так, будто обязана защитить их от надвигающегося танка. А что я могу? Даже гранаты нет.
— Ложись! — кричу я, хотя здесь только тяжело раненные, и без того прикованные к земле, ко дну окопа. — Ложись!
Обернувшись, успеваю заметить ярость в неморгающих взглядах раненых, ярость на собственное бессилие. Секунды тянутся томительно. Скорее бы уж, что ли!.. Наконец гул и скрежет нависают над головой. Становится темно, вздыбленное днище танка опускается и накрывает окоп. Текут, чуть провисая и блестя отполированной сталью, звенья гусениц. Нет, лучше не смотреть! Но не смотреть невозможно…
Вдруг где-то совсем рядом бахает, тряхнув землю, пушка. Наша пушка! Со стенок и краев окопа сыплется песок. Танк замирает на месте, потом пятится и сползает назад.
— Эх, гранаточку бы в него фугануть! — кричит мне в ухо матрос с раздробленным коленом. И тут же раздается взрыв, а в окоп, под ноги к нам, кубарем сваливается неведомо откуда появившийся невысокий, плотный старшина Редькин. Он без пилотки. Его рыжие жесткие кудри и рыжие усы — совсем не рыжие. Они густо запудрены серой пылью. Зеленые круглые глаза Редькина сияют.