— Седьмое июня, — повторил кто-то, мысленно подсчитывая, сколько же длился этот ад.
— Ого! Семнадцать суток! — Ванюшка Петляков изумленно присвистнул.
— Семнадцать? — недоверчиво переспросил Костя. И радостно засмеялся: — Гля! Этакого-то ада? А мы еще живы!
— Теперь пехота пойдет. Приготовьтесь, — предупредил майор, обернувшись, и командиры скрылись за поворотом траншеи.
— Да-а, — вздохнул кто-то, — дальше, видать, посерьезнее дело будет.
И гитлеровцы пошли. Наверное, они тоже изумились, что мы живы. Но это потом, когда мы схлестнулись с ними. А пока они шли на нас как на пустое место — в обнимку, горланя песни.
— Пьяные, что ли? — спрашивали бойцы друг друга.
Нет, они не были пьяными. Они (как потом мы узнали от пленных) радовались, что наконец будут жить в городе, спать на кроватях, в чистых постелях. Мы лишили их этой радости в тот день. Бой длился с рассвета и до поздней ночи. Ночью разведчики захватили «языка». Майор допрашивал его в присутствии бойцов. Пленный рассказал, что немецкая дивизия, наступавшая только на позиции нашего полка и поддерживающего нас батальона моряков, выведена на формирование: она потеряла почти весь людской состав. Бойцы радостно комментировали эту весть.
— Ликовать, друзья, некогда, — заметил майор. — Отдыхать — тоже. Мы отступили на триста метров. Это значит — снова рыть траншеи, ходы сообщения, одиночные ячейки, пулеметные площадки, улучшать и поправлять то, что осталось от обстрелов и бомбежек. И маскировать, маскировать! За дело, друзья! Земля — она наша защитница.
И мы снова вгрызаемся в жесткий каменистый грунт. А самолеты с черными крестами на крыльях охотятся за походной кухней, которая доставляет нам обеды. Вчера один из них гонялся за повозкой с бочкой и продырявил ее пулеметной очередью. Вода вытекла.
— Не пускает, товарищ майор, и все, — виновато оправдывался ездовой. — Уж лучше б в меня те пули влепились…
Он-то знал, как нужна вода — для пулеметов, для раненых. Но, может быть, не меньше, чем для пулеметов и для раненых, нужна была вода в этот страшный летний зной и для бойцов в окопах. Продовольствие кончалось. Мы все чаще грызли жесткие, как камень, сухари — одни пшеничные сухари.
— Голодом, жаждой хочет уморить нас враг, — задумчиво, будто только самому себе, сказал майор, выслушав ездового. — Но мы — солдаты, и если уж погибнем, то в бою!
Я все повторяю эти слова, и мне кажется, что майор вложил в них смысл, которого я не понимаю: а если фашистам удастся оставить нас без воды и без пищи? Ведь тогда — гибель без боя…
Ночь тоже, как и земля, наша защитница. Ночью мы едим. Ночью привозят воду. Ночью собираем на «нейтралке» снаряды, патроны, оружие, ремонтируем окопы. Ночью рубим ветки кустарника для маскировки. Ночью же я отправляю раненых.
— Эх, подлиннее бы ночки! — мечтает Костя Сыроваткин. — Чтобы и поспать на часок побольше.
— Тебе — надо! Ты, братец, что-то топкий стал в талии, — посмеивается Ванюшка Петляков, а сам, положив голову на плащ-палатку, тут же засыпает. Я тоже устраиваюсь в углу окопа.
Желание спать сильнее, чем голод и жажда. Если хоть на мгновение расслабиться, сон сразу одолеет, свалит с ног. И пусть идут танки, пикируют самолеты, бьют орудия. Пусть! А что дальше? Смерть во сне?.. Нет, так нельзя. Надо держаться!
Сквозь подступающую дрему слышу разговор бойцов: пленные офицеры показали, что только с 20 мая по 22 июня немцы трижды укомплектовывали войска, противостоящие нам.
— Ха, а мы перед ними одни и те же самые, люби меня, Дуся! С самого октября сорок первого! — Это голос старшины Редькина. — Только тогда, в декабре, мы и получили подкрепление. Батальон морячков. Помните? Шел снег, а братва…
Больше никаких слов. Сон подхватывает меня и бережно, легко несет в свои желанные покои.
Просыпаюсь оттого, что кто-то роется в санитарной сумке, лежащей у меня на коленях.
— Бинтик надо. Ванюшке ногу царапнуло, — шепотом сообщает старшина Редькин.
— Где? Он же только что был здесь! Лег спать…
— Легко, не волнуйся, — успокаивает меня старшина. — Он, понимаешь, взбаламутился вдруг: а не забыли ли супу горячего отнести пулеметчикам? Нет, говорю, не забыли! Не поверил. Айда в дот к Петру Сизенькому — проверять. А фрицы в это время мину шлепнули…
Бегу за старшиной по траншее, а он все говорит свистящим шепотом:
— Эх, жизнь наша… севастопольская!.. Вот бы дожить… до победы… да рассказать… как все тут у нас… было. Не поверят! Не поверят, люби меня, Дуся!.. Что мы так вот… Это же сверх всякого… Правда?