И сколько еще раз прощалась я с тобою! Но мне везло дьявольски — я выжила и в этом немыслимом огне, только лицо было исконопачено порохом. Да множество белых полосок осталось на кистях рук, избитых мелочью осколков. Да новые рубцы добавились к тем, что остались на сердце после Севастополя.
Теперь у меня была тайна: я всерьез верила, что останусь жива в любом, самом страшном бою, надо только подумать о тебе. А ты должен подумать обо мне. И тогда мы оба останемся живы. Но догадаешься ли ты в трудную минуту подумать обо мне? Ведь ты — командир, и тебе надо думать о бое и о бойцах…
Очередное серьезное ранение настигло меня там, где я меньше всего ждала его. В оборонительных боях на Северном Донце пулеметная очередь прошила мне обе ноги, не повредив, однако, костей.
— Везучая ты, — говорили все. А я по ночам плакала от обиды: оказаться вышедшей из строя тогда, когда к нашей солдатской злости примешалась радость наступления!.. Но еще долог был наш путь к победе, ох, как много было еще потерь, пока мы дошли до Берлина и Праги. И каждая из этих потерь была теперь более тяжкой и более обидной, чем в сорок первом.
Вот и отлежала я в госпитале.
Ты слышишь? Я жива! Я возвращаюсь в строй!
И уж теперь-то, наверное, мы найдем друг друга!
А пока я еду на попутных машинах и ищу свой сталинградский полк, свою дивизию, нашего бывшего севастопольского командира полка. Останавливаюсь, расспрашиваю, узнаю. Скоро, совсем скоро нужная мне станция.
Частые деревья, дачные поселки, утопающие в зелени садов, высокие стройные сосны, дороги, забитые войсками, — все возникает в поле зрения и ускользает из него, не касаясь сознания. Я жду, я предвкушаю встречу с Батей, и трепетное радостное нетерпение перехватывает горло, захлестывает сердце. Во всех возможных вариантах представляю я, как разыщу штаб дивизии, как войду и скажу: «Здрасьте, товарищ подполковник!»
Он, конечно, удивится. Конечно, спросит строго: «Опять убежала?» — и легонько стиснет ладонями мои плечи. Для него, сдержанного в словах и чувствах, это едва ли не высшее проявление радости. Я убегу, счастливая. «Раненых-то сможешь вытаскивать?» — конечно же, бросит он вдогонку. «А как же, товарищ подполковник! Зачем бы тогда я стала из госпиталя удирать?» — обернувшись на бегу, прокричу я и долго буду оглядываться на дом, в котором остался он. А потом я наконец встречу тебя! Ведь если наша любовь способна уберечь меня от гибели, то должна же она привести нас с тобой к встрече!
Машина идет вдоль полотна железной дороги. На легком дощатом павильоне успеваю прочесть название станции. Она-то мне и нужна! Прыгаю из кузова.
— Тут, что ли? — высунувшись из кабины, запоздало осведомляется шофер. Машу ему рукой:
— Ага. Спасибо!
Дорога в глубоких сухих колеях, рытвинах и колдобинах. Машины, тяжело переваливаясь, кренясь то вправо, то влево, идут медленно, осторожно. Скрипят кузова, грохочут, подпрыгивая и сдвигаясь с мест, ящики в них. Пыль в рытвинах взбита в тончайшую пудру и шлейфом тянется за машинами. Седая, лежит на траве, на отягощенных плодами ветках яблонь, на поспевающих ягодах крыжовника и смородины, кусты которых растут вдоль оград. В глубине садов и огородов, окруженные цветниками, видны дома с застекленными верандами. В стеклах сияет солнце.
Подмосковье! Я всегда с некоторым, наверное, нелепым, но упрямым недоумением разглядывала москвичей, приезжающих отдыхать в Крым. Уехать хоть на один день из Москвы! Это не укладывалось в моей голове.
Мечта побывать в столице казалась несбыточной. Вот разве что выучусь и стану какой-нибудь знаменитостью… И вдруг совсем рядом, в каких-то пятидесяти километрах — Москва. И дивизия стоит на отдыхе. Может, даже удастся посмотреть ее, красавицу Москву!
Перейдя по мосточку через глубокую, заросшую травой канаву, стряхиваю с плеч тощенький вещевой мешок, достаю суконку: надо почистить сапоги.
От станции по тропинке лениво бредут навстречу четверо бойцов.
— Гля, сестренка! — говорит один из них. Знакомое «гля» подсказывает мне, что это Костя Сыроваткин. И все же не верится, чтобы после восьми разделяющих нас госпитальных недель Костя произнес это так холодно, так равнодушно. Но ребята — все четверо — действительно самые что ни на есть наши! Бросаюсь к ним, кричу восторженно:
— Петро Сизенький! Костя! Ванюшка Петляков! Вот встреча! А? А старшина Редькин, как обычно, при усах! И все равно не верю, что это вы! Откуда? Тоже из госпиталей? На пересыльном пункте встретились? Ну действительно — нет худа без добра! Вот встреча, а? Милые вы мои! Дорогие! — Я обнимаю своих севастопольских друзей, смеюсь, всплескиваю руками. Я счастлива! А они молчат. И стоят, как закаменелые. И смотрят в землю. Заглядываю в их глаза, в их хмурые лица, спрашиваю тревожно: