Он поднялся с земли, поднял каждого из нас за локоть и, не оглядываясь, пошел впереди — в штаб, в котором они уже были, когда расспрашивали про нашу дивизию.
Их — всех четверых — сразу определили в мотострелковый батальон, расположенный тут же, на станции. Но санинструктор у мотострелков был свой. Соседнему батальону нужен санинструктор, да нет потребности в автоматчиках.
— Предлагаю остаться машинисткой в штабе корпуса. Уважение, почет. И от передовой далеко, — говорит старший лейтенант, ведающий кадрами. Смотрю на него с удивлением: неужели он это всерьез?
— Нет, только санинструктором. И на передовую, — в который раз повторяю. А ребята все просят его найти для меня «местечко» в мотострелковом, чтобы быть нам всем вместе.
— Мы же с лета сорок первого вместе воюем! — наперебой объясняют они и напирают: — Одесса, Севастополь, Сталинград.
Даже обычно молчаливый Петро Сизов вопрошает:
— Можете понять, что это такое?
— После Севастополя нас всего шестеро осталось, — заглядывая своими хитроватыми зелеными глазами в лицо старшему лейтенанту, мягко, вкрадчиво рассказывает старшина Редькин. — А теперь, когда полковник, бывший наш комполка, погиб, пятеро… Эх, люби меня, Дуся… Неужели же не найдете такой возможности, товарищ старший лейтенант?
— Да кем же я ее направлю? Автоматчиком? — Старший лейтенант — он в новехоньком, ладно сидящем обмундировании, при новехоньких золотых погонах, так красиво искрящихся в свете мощной электрической лампочки — с уважением, но как бы между прочим поглядывает на наши потускневшие гвардейские значки, на медали с потрепанными, затертыми ленточками. — Рад бы, да… — он разводит руками. — Не нужен санинструктор. Не нужен!
— Как это так не нужен? — восклицает кто-то за нашими спинами. Мы дружно и ободренно оглядываемся. На пороге распахнутой настежь двери, отбросив рукой марлевую — от мух — занавеску, стоит коренастый, круглолицый и пухлогубый майор.
— Тебе, может, и не нужен, — говорит он, проходя в комнату и снимая фуражку, — а мне, начсанмеду, — во! — Майор проводит ребром ладони по шее. — Позарез. Я ж тебе толковал: Валя Ивлиева из хозяйства Завьялова ноги на марше растерла. А для санинструктора ноги — что для футболиста: первейшее дело. Вот пока вместо Вали — ее я в бригадный медсанвзвод приказал перевести. А там поглядим. Как, согласны? — Последние слова обращены ко мне, но я не успеваю ответить. Старшина Редькин делает шаг вперед.
— Только без Дуси, — шепчет ему Ванюшка Петляков.
Редькин незаметно бьет его пальцами по руке: отстань, мол! Вытянувшись в струнку и козырнув, выкладывает:
— Товарищ майор! У нас просьбочка настоятельная. Мы с сентября сорок первого, еще из-под Одессы, воюем. Все, значит, впятером. Классический случай. Исключительно опытные и зрелые бойцы. И все здесь перед вами. И кроме того, мы вроде уж родня, столько всякого напережили. И нам очень сильно хочется сохранить наш маленький, спаянный огнем и кровью коллектив в таком же виде и здесь, во вверенной вам части! — Старшина явно подлизывался. Однако майор делает вид, будто не понимает этого.
— Так вы вместе и будете, — заверяет он. — Все в одной бригаде. Только она, — майор кивает на меня, — в танковом батальоне, а вы — десантниками на танках. Не ручаюсь, правда, что на танках именно этого батальона. Но что станете действовать вместе, это точно!
— Ну, если так… — старшина разводит руками.
Мне, потрясенной утратой Бати, смятой навалившейся усталостью, как-то безразлично: куда идти и одной или со всеми — лишь бы скорее определиться. Где-то под плотным слоем вялости и безразличия шевелится мысль о том, что надо бы все-таки вместе с ребятами и договориться об этом следует сейчас, потому что перерешать решенное всегда труднее. «Но ведь майор заверил», — устало думаю я.
— Тогда прошу в газик. Я как раз еду в хозяйство Завьялова. — Майор вежливо указывает на дверь. «Господи, — думаю я, — еще тащиться куда-то. Уж согласиться бы машинисткой, что ли…»
Но это так, от усталости.
Прощаюсь с ребятами, сажусь на заднее сиденье машины, думая лишь о покое и о том, чтобы остаться наедине со своими мыслями. А майор, как нарочно, словоохотлив необычайно. Он говорит без умолку, и не слушать его невозможно: слова восхищения, восторга, удивления, недоумения, как осы, впиваются в меня, не позволяя ни дремать, ни думать о своем. Всю дорогу майор рассказывает о капитане Завьялове, который, не долечившись, выписался из госпиталя, чтобы принять участие в формировании бригады, а после формирования стал командиром танкового батальона («А в батальон сам людей отбирал. Лучших! Орлов! Один к одному парни!»), но что повести батальон в бой капитану не доведется, потому как утром его пришлось оперировать («Удален желчный пузырь — не пузырь, а кисет с камнями!»). После этого майор вдруг признается, что речь вовсе не о капитане Завьялове («Если говорить по совести — с него хватит: на фронте с рассвета двадцать второго июня, трижды тяжело ранен, контужен, вся грудь в орденах, а в сорок первом да сорок втором награды не так-то легко было заслужить!»), а о каком-то подполковнике, которого («Нате вам, пожалуйста!») прислали на место Завьялова из штаба соединения. Слово «подполковник» майор произносит небрежно, с иронией. Объясняет: