— Это же просто чудо! Ты — мой комбат!
— А ты — мой старшина! Слышишь, как звучит? «Мой старшина!» Пожалуй, солиднее, чем комбат, а? Медаль «За отвагу»? Ого! Ну, рассказывай. И — все по порядку!
А я все ужасалась:
— Подумай только: ведь это случайно. Я могла — понимаешь, могла! — не встретить тебя! Мы искали свой полк. Но оказалось, что наш сталинградский полк снова возвратили в распоряжение прежней армии. Ну мы, естественно, тоже хотели возвратиться. Но вдруг узнаем: погиб полковник, заместитель комдива, бывший наш командир полка. Батя. Понимаешь? Мне он действительно как отец. И ребятам тоже. Ведь сколько воевали вместе! Один Севастополь чего стоит! Ну вот… узнали мы это, расстроились. И опять куда-то ехать, искать. Война идет, бои идут, а мы, получается, вроде бы увиливаем от боев. Вот и решили: давайте попросимся к танкистам. А получилось — к тебе!
Жизнь без тебя, даже на войне, была ожиданием нашей встречи. Но только сейчас понимаю я, каким было мое ожидание, как тосковала я и как счастлива теперь, когда ты — рядом.
Я смотрю и смотрю на тебя, а желание видеть твое лицо, глаза, руки, слышать твой голос все разрастается, и я уже боюсь, что тебя вдруг позовут или ты сам скажешь, что тебе надо куда-то идти. А я еще не нагляделась на тебя, еще до конца не поверила, что передо мной действительно ты. Это же чудо, чудо!
— Если бы не погиб наш Батя…
— Нет худа без добра, — спокойно произносишь ты, и улыбаешься, и целуешь мои руки.
— Да, — вздохнув, соглашаюсь я. — Для тебя наш Батя — просто командир, к тому же незнакомый. А для меня…
Я смотрю на твое лицо, на твои волосы, вглядываюсь в твои глаза, трогаю рукой твои ресницы, лоб, губы. Ты ли это? Седая голова. Складки у рта. Две глубокие складки прорезают лоб. И глаза вроде бы синее, чем прежде. В них исчез веселый, юношеский блеск, появилось что-то спокойное, ровное, уверенное. Ты кажешься мне многоопытным, мудрым. Подумать только: подполковник…
Я тормошу тебя, говорю, смеюсь. Но радость моя — как нераскрывшийся цветок. Она омрачена потерей нашего севастопольского командира полка. И все равно я счастлива: ты — рядом! Ты целуешь мои руки! И ты тоже счастлив, я вижу это!
— Люба, Любонька?! А помнишь, как ты приучала меня к стихам Маяковского? «Я волком бы выгрыз бюрократизм…» — басом начинаешь ты.
Я помню. Я помню все с самого-самого начала. С лета тридцать седьмого года. Помню: море, скала и ты на ней. Это было в самый первый раз. Неужели только тогда я увидела тебя впервые? А кажется, что знала всю жизнь…
Спрашиваю тебя об отце, об Алешке, который ушел на фронт днем раньше меня.
— Любонька, старшина мой, — жалобно прерываешь ты меня, взглянув на часы. — Через три минуты занятия с командирами рот и взводов. Ты в санчасти? Вечером, как только освобожусь, найду тебя, и мы вспомним наш с тобой Крым. Хорошо?
— Хорошо. Только прежде ты расскажешь мне про два своих минувших военных года. Все-все! И еще… — я задержала тебя, смущенно спросила: — Что это ты, подполковник и — комбат? Даже майор — редкое звание для комбата…
— Разве в этом дело, Любонька? Бить надо врага — вот что сейчас, главное! — Ты чмокнул меня в щеку и ушел торопливым и легким пружинистым шагом.
Я верю и не верю: надо же — случайно встретились на войне! Впрочем, только случай, наверное, и способен свести двоих, потерявших друг друга, на такой великой войне, какой была война Отечественная.
Ты рядом! И вечером мы будем вспоминать наш с тобой Крым. И я расскажу тебе, как держались мы под Одессой, как насмерть стояли в Севастополе, как били фашистов на земле Сталинграда. Но прежде всего, конечно, будешь рассказывать ты! Где был, как воевал. Я хочу, я должна знать про тебя все!
…Мне и сейчас кажется странным, что, вспоминая твои рассказы, я зримо, словно неотступно следовала за тобой, представляю каждый день, каждый час и даже минуту того твоего времени, когда мы были порознь. И вместе с тем забылось многое из того, что пережито и перечувствовано самой…
Наверное, это моя любовь заставила память перевести на язык картин и надежно сохранить все, имеющее хоть какое-то отношение к тебе.
По севастопольским боям я знаю, как нечеловечески больно и до ярости обидно собственное бессилие перед врагом, перед той жестокой несправедливостью, с которой фашисты напали на нас и движутся, движутся, убивая, уничтожая, грабя.
Ты рассказываешь, и я вижу поле предстоящего боя и бойцов, которые роют ячейки, траншеи, окопы, валят в ближнем лесу деревья, рубят ветки и снимают с земли дерн — для маскировки. И связистов, которые с катушками тянут линию на КП и к артиллеристам, а те копают орудийные ровики и щели, устанавливают пушки, подтаскивают и рассредоточивают в окопах боезапас, а рядом с собой укладывают снаряды для боя.