Так ты стал комбатом.
— И у тебя тот же самый партбилет? — спрашиваю я.
— Конечно.
— Можно посмотреть?
— Можно.
Я разглядываю побуревшую от крови, пробитую пулей обложку и ее внутреннюю страничку, на которой после двух коротких полосок, подчеркивающих слова «Всесоюзная Коммунистическая партия (большевиков)», стоит номер билета. Дальше идут строчки: фамилия, имя, отчество, год рождения, время вступления в партию, наименование организации, выдавшей билет. Я завидую тебе и горжусь тобой.
— Иди, мой старшина, спать. А я обойду танки, — говоришь ты.
— Да, да… — Я подымаюсь, разминаю ноги. Над лесной поляной висит сизый туманный рассвет. Я слушала тебя всю ночь.
Мы уже знали про тяжелые вражеские танки «Тигр», про средние типа «Пантера» и про самоходные орудия «Фердинанд» со 150-миллиметровой броней. А сейчас ты подробно рассказываешь о них танкистам, объясняешь преимущества «тридцатьчетверок» перед ними. Ты спокоен и тверд, но я-то знаю, насколько озабочен ты мыслями о том, как они, парнишки, ставшие механиками, заряжающими, радистами-пулеметчиками, командирами орудий, поведут себя в этом трудном, а главное, первом и потому особенно страшном бою.
Нас, обстрелянных, в батальоне всего несколько человек. Основной состав — новички. Они смотрят на твой орден Красного Знамени и, наверное, гадают, за что, за какой подвиг ты его получил. А я смотрю на них — на то, как глядят они на тебя.
Потом мы бродим с тобой по саду. Молчим. Думаем. Каждый о своем. Во мне разрастается тревога: вчера, когда мы прибыли сюда на исходные позиции, ты проговорился, что вокруг — с детства родные места, что совсем недалеко отсюда, за холмом с речкой, лежит в балочке деревня, где ты родился и рос.
Возможно, наш первый бой будет за нее. Возможно, батальону придется форсировать речку, в которой ты купался со сверстниками, ловил мальков, на берегах которой бегал босой, валялся в траве, лежал, заложив руки под голову, во ржи и, глядя на трепещущих в высоком небе жаворонков, слушал их пение. Вслух мы об этом не говорим, но едва ли ты думаешь о чем-то другом. Я боюсь. Боюсь, что ты ринешься в бой безрассудно, в гневном азарте, забыв, что у тебя батальон, что ты его командир.
— Комбат, тебе надо хорошенько выспаться.
Ты молчишь, погруженный в свои думы.
— Дорогой комбат! Прогулка перед, сном — это хорошо. Но еще лучше, если ты хорошенько выспишься, — повторяю я.
— А? Да-да. Надо идти спать. Спать, спать!
А во мне тревога.
После мощной артподготовки батальон на полном ходу форсирует речку. Ту самую — твою родную.
Бой с «тиграми» и «пантерами» завязывается тяжелый. Наше стремительное продвижение застопорилось. Один, другой раз под неистовым кинжальным огнем атакует батальон врага. Третья атака, наконец, сминает гитлеровцев, и твой танк, выскочив вперед, мчится по дороге. Батальон влетает в деревню с ходу. Но еще издали увидели мы, что деревни нет, лишь тоскливо высятся над печными развалами задымленные трубы.
Короткая стоянка. Ты вылезаешь из танка, идешь к развалинам, меж которыми, расщепленное снарядом, лежит большое полуобгоревшее дерево.
Я тоже соскакиваю с брони, подхожу. Подняв с земли лопнувший чугун, ты говоришь:
— Знаешь, каким я помню себя? Когда из такой вот посудины на этом самом месте угли ел. Года полтора мне было.
Значит, здесь был твой дом… Позади развалин и пепелищ, отдельно, стоит избитая снарядами церковь с помятыми куполами, с проломанной дверью. За церковью — кладбище с березовыми крестами, с немецкими касками на них.
— Сровнять, — приказываешь ты, кивнув на кресты, и быстро, стремительно шагаешь на край села. Наверное, тебе хоть одну минуту надо побыть одному.
Стаскиваю раненых в глубокий, с пологим берегом овраг. Их уже больше двадцати, почти все нуждаются в срочной эвакуации. А как и на чем произвести эту самую эвакуацию? Многим нужна операция. И может быть, не меньше — вода. Глоток воды. И что важнее — пробираться с котелком к речке за водой для «тяжелых» или вытаскивать с поля боя очередного раненого? Я уползаю из оврага — от стонов, беспамятства, вопросов, соленых словечек в бреду, от просьб и немых вопросов. Жестокость войны проявляется даже в том, что нет времени свернуть цигарку кому-то из этих беспомощных сейчас людей.
Вытаскивая с поля боя одного раненого, слышу стоны других. За ними нужно вернуться как можно скорее, иначе их настигнет еще одна пуля или осколок, может быть последний. А я давно уже знаю, как, не давая ни минуты покоя — и днем, и ночью, и в бою, и на отдыхе, — грызет душу санитарки такая вот смерть бойца, в которой она, санитарка, без вины виноватая. Если бы можно было сразу, в одно мгновение вытащить с поля боя всех раненых, перевязать, укрыть надежно!