Ванюшка тормошит меня, говорит что-то про паленое. Я слышу, но не могу оторвать глаз от твоей машины: боюсь увидеть тебя исчезнувшим в люке, боюсь, что кто-то из гитлеровцев успеет выстрелить, и твое безвольное мертвое тело рухнет в танк. Ты же, будто нарочно, до пояса высовываешься из люка, оглядываешь огромное, изъеденное воронками, густо искрапленное клубами белого и черного дыма поле боя. Только теперь замечаю справа у танка ребят: они натягивают гусеницу. Кто-то из них зажигает дымовую шашку, и густое белое облако, растекшись вокруг, укрывает вас. Успеваю увидеть, как, целый и невредимый, ты опускаешься в люк, и лишь теперь чувствую горячий запах жженого зерна. Слух ловит жадный треск огня. Позади яростно пожирает колосья и стебли ржи едва видимое, почти бесцветное пламя. Оно совсем близко — так близко, что, когда я оборачиваюсь, лицо мое обдает жаром.
Первый бой… Он продолжался почти двенадцать часов. После него ты стал называть танкистов орлами. «Мои орлы!» Эти два слова ты вставлял в любой разговор — с офицерами, с бригадным начальством, со мной.
«Мои орлы…» Мне странно слышать такое: ведь ты всего на четыре-пять лет старше самого молодого танкиста в батальоне. Замполит, зампострой, начальник штаба, помпохоз, зампотех, оружейник и ротные помпотехи — все старше тебя.
Казалось, после Севастополя и Сталинграда для меня уже не будет, не может быть ничего более трудного и страшного. Но ни в севастопольских, ни в сталинградских сражениях не боялась я так, как здесь. Теперь в каждом бою я умирала от страха за тебя, забыв, что существует страх за собственную жизнь. И каждый бой казался бесконечным, как вечность.
Едва успела я сдать раненых в медсанвзвод, как танки с десантом на броне, прорвавшись сквозь завесу заградительного орудийного огня, подошли к реке. Вода в ней кипела от взрывов. Пулеметные очереди вздымали ввысь тонкие фонтанирующие струи. И все-таки, несмотря на этот шквальный огонь, группа автоматчиков сумела переправиться на противоположный берег, захватила там небольшой плацдарм и теперь пыталась закрепиться на нем. «Тридцатьчетверки», ждавшие, когда будет наведена переправа, поддерживали их огнем своих пушек и пулеметов.
Наступил вечер, а переправы все не было. Вдруг уровень воды в реке стал быстро падать: это саперы обнаружили плотину, перекрывшую реку, и взорвали ее. Необходимость в строительстве переправы отпала. Танки ринулись на помощь автоматчикам. Форсировав реку, они с ходу рванули к высотке, господствовавшей над местностью. Но из засады по танкам ударили «тигры». Надо было навязать «тиграм» ближний бой. А как преодолеть огневую завесу?
И один, и другой, и третий раз на больших скоростях пытались «тридцатьчетверки» прорваться сквозь плотный орудийный огонь врага, однако каждый раз, оставляя на поле боя горящую или подбитую машину, вынуждены были откатываться назад. Чертова высота!
Уже израсходован весь боезапас. Танки по одному отходят к переправе, чтобы взять снаряды, заправиться горючим и снова вступить в дело.
…Бой продолжался всю ночь и весь следующий день. И только когда линия горизонта окрасилась в багряно-кровавый закатный цвет, несколько наших «тридцатьчетверок» — и среди них твоя — прорвались на высоту и наконец завладели ею. Батарея вражеских противотанковых орудий, стоявшая здесь, была смята, и «тигры», оставив в распадах меж холмами две дымящиеся скособоченные машины, огрызаясь, отступили…
В те дни гитлеровцы еще дважды подбирались к твоей «тридцатьчетверке». Они будто знали, что это машина комбата. И когда им удалось подорвать ее хлорированной гранатой, я, уставшая от переживаний, загадала: если ты останешься жив, я перейду в другой батальон. У меня нет больше сил бояться, видя, как в бою одна за другой нависают над тобой опасности…
Ты жив! Раненный в плечо и в голову, ты сумел надеть противогаз, вытащил наверх пулемет и в упор расстрелял вражеских гранатометчиков! Таким, в противогазе, крепко, так, что мы едва разняли твои пальцы, ухватившим ручки пулемета, я с ребятами из прорвавшегося на выручку танка лейтенанта Проскурина и вытаскиваем тебя, потерявшего сознание, из люка. Что-то по-детски трогательное таится в твоей беспомощной фигуре, в веснушках, обычно едва приметных, а теперь отчетливо проступивших на бледной коже лица, в линиях полураскрытых губ, в руках, которые висят как плети.
Твой экипаж погиб. Мы перетаскиваем тело механика-водителя в боевое отделение. Заряжающий Проскурина садится за рычаги и выводит машину в балочку, где стоит их танк.