Сочная гоголевская утопия, выдержанная в традициях низовой литературы XVII-XVIII веков, оказывается очень неустойчивой, хрупкой. В начале повести близнечная пара Иван Иванович и Иван Никифорович, эта минимальная модель социума, была призвана подчеркнуть единство мира, была знаком его целостности и самодостаточности. Каждый из персонажей выступал как некая "ритуальная фигура", связанная с плодородием, как своеобразный "демиург", экстраполирующий свою производительную силу на мир, состоящий из "дома" и "двора". Макрокосм был продолжением микрокосма - и наоборот. Пространство росло и умножалось, подобно живому организму. Дом Ивана Ивановича разрастался как грибница, а собаки, дети, гуси, свиньи были как бы продуктами жизнедеятельности персонифицированного космоса. Здесь сказывается заметное влияние барочных традиций, сочетающих живописность с символикой и эмблематичностью.
Однако одушевленная объектность, свойственная барочной утопии, сменяется в повести объектностью неодушевленной, присущей тому антиутопическому сознанию, внутри которого развивался русский тип двойников. Под влиянием истории и официальной государственности Иван Иванович и Иван Никифорович становятся тиражированными копиями друг друга, так и не превратившись в личностей, противостоящих друг другу и остальному миру.
В цикле "Миргород" есть героические личности ("Тарас Бульба"); есть герои с переходным изломанным сознанием барочного типа, которому ведом страх, но не известны пути избавления от него (до "философа" Хомы Брута, по всей вероятности, весь третий год обучения доносились отзвуки барочной философии); есть патриархальные обыватели (Афанасий Иванович и Пульхерия Ивановна, Иван Иванович и Иван Никифорович), но нет современного человека, субъекта истории. Время у Гоголя разрушает гармонию, не предлагая взамен нечего позитивного. Тщательно выстроенная композиция, продуманная мотивная структура, проповедническая интонация автора словно призваны упорядочить рассыпающийся на глазах мир. Все четыре повести в цикле завершаются смертью персонажей. Но если в первой части "Миргорода" смерть персонажей происходит "внутри" используемой автором художественной модели, эта смерть, можно сказать, имманентна этой модели, то во второй части наблюдается сдвиг, разрушение поэтического стереотипа за счет вторжения исторической действительности.
В "Вие" в сказочную структуру о спасении не знающем страха положительным героем заколдованной невесты помещается человек с барочным сознанием, обрекающем его на гибель. В "Повести о том, как поссорился Иван Иванович с Иваном Никифоровичем" архаическое близнечное тождество развертывается в русский тип двойничества, где герои гибнут в разрушающемся мире.
Глава пятая
ЭСХАТОЛОГИЧЕСКАЯ ОРИЕНТИРОВАННОСТЬ
РУССКОГО ДВОЙНИЧЕСТВА:
ДОСТОЕВСКИЙ И БУНИН
Эсхатологическая направленность русского двойничества так или иначе проявляется во всех случаях, но два текста, а именно, роман Ф.М.Достоевского "Идиот" и повесть И.А.Бунина "Деревня" заслуживают здесь особого разговора.
Написание обоих произведений связано с переломным временем в жизни русского общества: роман Достоевского - конец шестидесятых годов ХIХ века, повесть Бунина - 1909-1910 годы. Появление героев со сходной судьбой, несмотря на их разные задатки - Рогожина и Мышкина у Достоевского, братьев Красовых у Бунина - накладывается на общую картину стремительного, почти катастрофического разрушения мира традиционных ценностей. При этом у Достоевского эсхатологический фон имеет, условно говоря, объективный статус: прежние социальные связи и ценностные ориентиры действительно оказываются разрушенными, и Мышкину, образ которого выстраивается вокруг концепта "нового Христа", так и не удается утвердить идеи милосердия и человечности и выполнить свою миссию. Напротив, появление князя-юродивого ускоряет процесс распада и даже провоцирует его.
У Бунина эсхатологизм представлен не столько как свойство мира, сколько как характеристика мировосприятия героев, которые постоянно рефлексируют по поводу своей "русскости". Повествование Бунина более ориентировано на субъективное восприятие персонажей, которое оказывается органически включенным у слово генерального субъекта речи. У Достоевского, напротив, каждое мнение, каждая идейная позиция сохраняют свою самостоятельность, в результате чего повествование приобретает объективность, а сам повествователь выступает как свидетель и комментатор происходящего.