— ...пред тобой дрожит камыш!
Публика откровенно заржала, какой-то господинчик вскочил и прокричал:
— Шумел камыш, деревья гнулись! — чем сорвал шутовские аплодисменты.
Но это была лишь прелюдия. Мережковский сидел и ухмылялся сатиром: он-то все знал. Дальше пошла чистая пародия:
Валерий, Валерий, Валерий, Валерий!
Тебя воспевают и гады, и звери.
Тебе поклонились, восторженно-чисты,
Купчихи, студенты, жиды, гимназисты!
Публика завыла и застучала ногами, изнемогая от смеха и требуя продолжения. И дождалась:
Но всех покоряя — ты вечно покорен,
То красен — то зелен, то розов — то черен...
О жрец дерзновенный московских мистерий!
Валерий... Валерий... Валерий...
И, как гвоздь в крышку гроба, вогнала последнее:
Валерий!!
Поклонилась, чертовка, и села спокойно за свой столик, словно не она сейчас низвела до самого дна зарвавшегося москвича, возомнившего себя поэтом!
Инженер появился незаметно. Только что Пакай стоя кричал «Браво!!», отбивая себе ладони, потом сел, повернул голову — и вот он, знакомый невозмутимый профиль Евгения Филипповича. Он спросил себе кофе с ликером, внимательно посмотрел на Пакая и сказал лишь одно слово:
— Ну?
Пакай моментально, даже с небольшой дрожью в руках достал приготовленный пакет с перлюстрированной почтой и попытался тихонько, под столом передать его Азефу, на что тот прореагировал довольно грубо:
— Все в гимназистиков играете? — открыто взял конверт и стал проглядывать бумаги, нисколько не заботясь даже о малейшей конспирации.
— Запомните, молодой человек, — говорил он, одновременно читая подчеркнутые места. — Ничто так не возбуждает любопытство, как деланная секретность. А если вы будете все делать открыто, уверяю, вас даже никто и не заметит. Это все?
— Да. — Пакай пожалел, что взял мало.
— Негусто...
— Я приготовлю еще.
— Уж извольте! — Принесли кофе, и Азеф пригубил ликер. — Через два дня я еду в Париж, партии нужны документы.
Пакай решился поведать тайну, за открытие которой ему уж наверняка не поздоровится:
— Сегодня я услышал одну информацию. О Гершуни.
— Что? — насторожился Азеф. — Кто информатор?
Пакай сглотнул слюну:
— Информатор из очень высоких партийцев...
— Кто же? — Азеф резко приблизил свое большое лицо вплотную к Пакаю.— Кто?!
Пакай наклонился к его уху. Ухо было мясистое и волосатое, с мочкой, плотно приросшей к черепу.
— Некий инженер Раскин. Несомненно одно — это его кличка.
— Спасибо. — Азеф одним глотком допил кофе.— Спасибо. Вы молодец. Завтра здесь же, в это же время. Узнайте обязательно про этого Раскина. И про информацию! Любую деталь. Мне это архиважно.
И вышел так же незаметно, как и появился.
* * *
Он даже и не понял, как они очутились в его комнате. Шампанское, портвейн и водка смешались в голове и полностью отключили участки мозга, отвечавшие за логичное поведение.
Одно лишь занимало все его естество — белеющее в полумраке женское лицо и большие чарующие глаза, внимательно оглядывающие его апартаменты.
Уста лепетали какие-то глупости, а тело целенаправленно подталкивало женщину к кровати, желая только одного, и немедленно. Такого бешеного напора неподвластных страстей он еще не ощущал ни разу.
Дора с гибкостью опытной соблазнительницы ускользала от всяческих прикосновений. Сделать это было совсем нетрудно: Вершинин своим телом не владел, как, собственно говоря, и тело не владело Вершининым. Такая печальная разобщенность физического и психического приводила к тому, что он промахивался мимо Доры, как бык мимо тореадора, но все с тем же бычьим упрямством разворачивался и атаковал гибкий стан в бессмысленной жажде крови и смерти, если не тореадора, так своей уж точно.
Наконец Доре все это надоело, и она позволила себя обнять и поцеловать, не сделав ни малейшего движения навстречу победителю. Так букашки, преследуемые любопытным мальчиком, переворачиваются на спину и притворяются мертвыми, после чего интерес к ним пропадает. Дора притворилась совершенно бесстрастной особой. Присосавшийся к ее губам Вершинин не почувствовал никакого ответа, задним умом понял, что сегодня ему ничего не светит, и оба застыли в скульптурной позе, несомненно взявшей бы медаль на очередной выставке Академии художеств.
— Недозрелый колос не жнут... — шепнула ему на ухо Дора знакомую цитату из Ги де Мопассана и легко разняла вершининские руки.