Тут в разговор включился Рубинштейн, Николай Григорьевич, директор Московской консерватории:
— В книге упомянуты различные стихи. И некоторые могут стать хорошими песнями. Ту же "Катюшу" уже поют крестьяне Московской губернии с подачи писателя. Вещь очень удачная. Такие песни редкость.
— Да, да. Только я не пойму, как всероссийский самодержец допустил издательство такой книги, — не успокаивался Иловайский.
— Думается мне, ответ в самой книге, — подключился Соловьев. — Лев Николаевич много и усердно описывает не только хорошее, но и гадости от якобинцев. Про тех же красных офицеров написал, что они живут беднее, но и требуют от них больше, а перед этим и учат хорошо. И в красной России даже генералу легко попасть на каторгу или даже на смертную казнь. Оно то полезно, но больно жестоко. Хотя есть и полезное. Да, все село бедное, но голодных смертей не допускают, а деньги от продажи хлеба пускают не на прокорм дворянства, а на заводы и фабрики, на закупку станков и чертежей, лицензий на производство удачных образцов вооружения, тот же танк Виккерс. Само же оружие не покупают, предпочитая закупать средства производства.
— Да, действительно, умно, — поддакнул Дельвиг. — Описана жестокая, но справедливая страна, прагматичная. Даже упомянуто, что расстреливали и сажали революционеров, поставленных на высокие посты и проявившие себя бездарностями и ничтожествами в государственных делах. Тамошнее общество во многом плохое и даже местами очень жестокое, но справедливое. Очень правдоподобно, это ушат холодной воды на голову большинству бунтарям.
До поры до времени Толстому книга сходила с рук, и он писал третью часть под названием "Европа в огне". Но в один не слишком прекрасный день к нему явился полицмейстер с жандармами и зарешеченной каретой.
— Простите, чем обязан? — слегка испугавшись, спросил писатель.
— Вы арестованы. Вас доставят в Бутырскую тюрьму.
— Но за что?
— Личное указание государя по просьбе европейских монархов, — вежливо объяснял полицмейстер.
— Им то что?
— Вы не слышали, что во Франции творится?
— Там вроде как германская армия разбила французскую, — отвечал Лев Николаевич, догадываясь, что могло случиться.
— Париж взбунтовался. Тьер сообщил, что бунтовщики поднимают всю Францию и пользуются вашими книгами как подсказками. Они по книгам создают государство на свой манер.
— Не знал, что догадаются. Но пускай, может, что и выйдет у них в назидание другим.
— Это вас судят в назидание другим. Собирайтесь. И рукописи сдайте, — потребовал полицмейстер.
Пришлось подчиниться. Льва Толстого доставили сначала в Бутырскую тюрьму, а потом в Петропавловскую крепость в одиночку. Некоторое время писатель в уме прорабатывал тексты, не имея возможности писать, коротая время между допросами. Как-то Толстого привели на допрос к самому Шувалову, главному жандарму империи. Шувалова Петр Андреевич за глаза называли Петров Четвертым и вице-императором. Что особенно было плохо, главный жандарм был и англофилом. Петр Андреевич читал рассказ "Взрыв царь-бомбы", сам же роман лежал рядышком. Наконец, оторвался и стал задавать вопросы:
— Бурная у вас фантазия. Рассказ о царь-бомбе меня поразил до глубины души. Да только надо осторожнее пророчествовать. Вашими идеями воспользовались в Париже.
— Рад буду, если пойдут на пользу.
— Нам, а не им. Они ввели комиссаров в Национальную гвардию и наладили центральное командование. По последним сообщениям ее сразу же бросили на штурм Версаля, и есть некоторые успехи. По всей Франции создают крестьянские и рабочие отряды, собирая их в Национальную гвардию, солдат из Версаля переманивают, и очень удачно. Всяческими реформами по вашим заветам, между прочим. По всей Франции разгорается гражданская война. Вот к вам и выставили претензии и Тьер, и Вильгельм. Виктория тоже в опасениях, и его императорское величество. Кто вас надоумил писать такое?
— Я сам придумал.
— Ваша задумка, если это ваша, стала очень действенными рецептами, как рабочим и крестьянам удержать власть после революции, усилить ее и отбиться от врагов. Вы хоть осознаете меру ответственности?
— Я клянусь, что не имею и не имел никаких связей с бунтовщиками.
— А как же Жюль Верн?
— Он же знаменитый писатель. Я даже рискну утверждать, что во Франции нашего века есть только два писателя, которых будут помнить и через тысячу лет. Это Александр Дюма и Жюль Верн.
— Сие еще не доказательство вашей невиновности. Вы же всем, умеющим читать, рассказали о государстве без буржуазии и дворянства, бесклассовом обществе.