Да, я люблю яркий свет, огонь, шум, восторг толпы и быть над всем этим и внутри всего этого. Но – на сцене. Вне её я люблю тишину, покой, одиночество и полумрак. Вне сцены я не люблю быть на виду. Когда сыграна роль шута, хочется побыть обычным человеком. В Германии это затруднительно: в реальной жизни от тебя ждут того же перфоманса, что ты устраиваешь на сцене, путая маску и актёра под ней. В Москве как-то неуловимо иначе. Недалёких людей и тут достаточно, жаждущих получить автограф с похабным текстом или щёлкнуться в обнимку. Однако думающих тут, всё же, больше: если фанат видит, что у меня нет желания корчить рожи, требовать этого он не будет. Только вежливо попросит в кадр своего смартфона. Или мне просто везло… Однако играть роль пляжной обезьянки у фотографа на морском берегу мне надоедает где угодно. Только в Москве раздражение от этого приходит позже. Может, всё дело в русской непосредственности, душевности, какого-то детского восторга – не знаю. Но сердиться и злиться на русских с их неприкрытыми чувствами трудно: они не лицемерят. И всё же… И всё же, быть мной утомительно. Но я сам создал себе такую скандальную маску. И пока у меня нет желания от неё отказываться совсем: она хорошее прикрытие от любителей лезть в душу и топтаться там.
И сейчас, сидя в полумраке ресторанчика на Арбате, я потягивал пиво, которое в Москве ничуть не уступало немецкому в Германии, и наслаждался схлынувшей суетой, вызванной моим приходом сюда. Мои русские знакомые вышли покурить, а я, поиграв лицом в смартфон очередного фаната и пообнимавшись в кадр с очередной девахой с вываливающимися из свитера грудями и еле держащимися на лице губами, наслаждался тишиной и покоем. Полумрак скрывал черты моего лица, и вновь приходящие не беспокоили меня просьбами. Приглядевшись по паре раз, они решали, что обознались и занимались своими делами. Я был рад. Интересно наблюдать за людьми, когда они не знают об этом. Всё-таки русские отличаются от европейцев, хоть зачем-то усиленно и стараются быть как европейцы. Хотя бы внешне – как та деваха с накачанными губами и грудями. Скрываясь в полумраке, я наблюдал. Забавные, всё же люди – люди.
Потом я стал смотреть в окно рядом. Несмотря на сгущавшуюся темноту, в Москве было светло от огней, фонарей и рекламы. Как в любом мегаполисе. Редкие снежинки кружили в воздухе, чтобы упасть мордой в грязь московской погоды. То тут, то там на Арбате стихийно создавались и рассыпались незапланированные концерты. Хоть язык я и знал сносно, но понять, что и о чём поётся мне было нелегко: во-первых, стекло приглушало звук, а во-вторых, русские придумывают слова на ходу, если считают, что имеющиеся не отражают того, о чём они хотят сказать. До меня доносились отголоски песен. Попадались и талантливые исполнители, которые не только бренчали на гитаре с усилителями и драли горло в желании перекричать городской шум, но и пели, попадая в ноты. Краем глаза я заметил, как справа от моего окна скучковалась пёстрая компания: несколько девушек в шубах и пуховиках и парней в дублёнках и тёплых куртках. Они оживлённо друг с другом переговаривались, передавая друг другу пластиковые стаканчики и огромную бутылку с колой. Спонтанный сабантуй. Типично русское словосочетание, смысла которого я раньше не понимал. Теперь видел своими глазами. Высокий парень в дублёнке нараспашку разливал что-то тёмное из бутылки на дно пластиковых стаканчиков. Кто-то разбавлял себе колой, кто-то нет. Парень что-то сказал, вздевая руку со своим стаканчиком. В ответ вскинули руки его… собутыльники, взметнув его светлые волосы. Всегда поражала привычка русских в любой мороз ходить без шапки и в куртке нараспашку. Стаканчики соединились в центре, что должно было означать, что державшие их «чокнулись», и опрокинулись в молодые здоровые рты, из которых вырывались облачка пара. Секунда молчания, весёлый гомон – и пошёл разлив заново.