— Вмешаться? Каким же способом, Андрей Матвеич?
— Со страниц книги… или пока что страниц рукописи, хотя бы первого варианта романа.
— Фу-ты, право, как же это я забыл, несчастный! — сердито пошутил Баратов. — Знакомый же мотив: вмешиваться, влиять, зажигать… ох, это твое пресловутое стремление к широте, глубине… этакий груз, господи помилуй!.. Разве мало того, что художник полнозвучно, современно и ярко выразил себя, свой стиль… и разве это в конце концов легко? И разве не уходят на это целые годы жизни?.. Да, да! С меня хватит и этого. А герои, даже те, в чей облик я влюблен, пусть живут и делают что хотят. А я терпеливый наблюдатель, который будет тем более счастлив, чем больше совпадет жизнь с его прогнозами!
Баратов сердито поправил свою чалму, сползающую от его взволнованных движений, и растянулся на песке.
— Сам ты, Андрей, однако, целишься туда же. Ты выбрал тех же, что и я!
— Верно. Только в другом соотношении.
— Теперь мой вопрос о твоих намерениях. Ты, я вижу, действительно собираешься вмешиваться. Что же ты будешь с твоими героями делать?
— Что? — переспросил Никишев и вдруг, сильно размахнувшись, бросил камень в нежащуюся под солнцем воду. — Что я буду с героями делать? Я буду бороться за них… Да, черт возьми, я драться за них буду!
— Против кого?
— Против всех и каждого, кто им мешает и даже против того, что в их собственной натуре связывает их рост и развитие.
— В чем?
— Быть счастливыми, да!.. Чего ты глаза таращишь?
— Ого-го! Пробрало и тебя, святая душа. «Великая кривая» человеческих страстей и безумств, видно, лучше золотой середины… Эх, дорогой ты мой, вспомни мудрость Пера Гюнта. «Что безумным, что умным быть — все та же опечатка».
— Э, стой, стой! Я не за «кривую» и тем более не за «опечатку». Это никому не поможет. Откуда тоска, нервное беспокойство, казалось бы, по вовсе не материальному поводу у них, у крестьян, у этих бывших «мужиков»? Они чутко ощущают и главнейшую цель советской власти — создание осмысленного человеческого счастья.
— Д-да, это возможно… Чем менее человек удовлетворен в этой жажде счастья, тем больнее и скорее, не находя себе выхода, она становится безотчетной, слепой силой. Вчера, например, Радушев застал Костю вместе с Борисом Шмалевым за баяном. Радушев, как водится, заорал, что Костя недоделал столько-то корзин для скорого сбора поздних яблок новых сортов. Тогда этот парнишка обнял баян и со слезами закричал: «Ой, лучше бы вовсе не было этих яблок!»
— Ага! Это оттого, что здесь они разделены друг от друга! — живо воскликнул Никишев.
— Кто «они»?
— Баян и яблоко. Так написано на моем знамени борьбы за героя! Это знамя разверну я в моей будущей повести, чтобы в поколениях моих героев помочь пробудить силу разума и любовь к жизни. Я не устану напоминать, что подлинно разумная жизнь вовсе не аскетическая повинность труда под окриком и по «урокам» ретивых распорядителей типа Радушева, которому думать совершенно и некогда. Нет, разумная жизнь — это осознанное свободное стремление работать с пользой для всех и для себя; это дисциплина и борьба за такую организацию и механизацию труда, которые оставят человеку время для отдыха, веселья, ученья, духовного роста. Тогда не будет глухих вечеров, скуки, безрадостного труда… Тогда кипите, играйте, дерзайте, желайте! Вызревай, яблоко! Пой, баян! И тогда знакомое, будничное, часто серое увидят все в дополнительных оттенках красного, желтого, голубого. Оно будет напевно, как баян, сочно как яблоко. «Вот где, — скажет мой герой, смеясь, в зимний веселый вечер, — вот где сила моя, вот где мое счастье!»
— Да, да, поговорим о счастье! — крикнул Баратов.
Он смочил свою чалму, выжал ее и опять обвязал голову.
— Я, конечно, за то же самое, — почти жалобно сказал он, — но столько лет высочайшие творения искусства были отданы сомнению, тоске, благороднейшей неудовлетворенности… Помнишь, как у Фауста:
Как можно отказаться от этой терпкой, как застоявшееся вино, печали… И неужели, Андрей, все это уж рассеивается так просто, как дым от ветра?
— Но вспомни, плакальщик, как тот же Вольфганг Гете в другом месте вопрошает:
И мы вместе с другими ведем наших братьев в ту эпоху, которая зачинает настоящую историю человечества. И потому, милый мой, человеку несносна собственная мелкота, потому деревне надоел идиотизм деревенской жизни, потому от неиспользованных богатств своих страдают Шура, и Володя Наркизов, и тот же суровый Семен Коврин.