Чайник понемногу наполнялся веселым, с утренней хрипотцой, свистом. Степан сказал, пора ставить чашки, разлил в стаканы вино, нарезал хлеба, селедки, лука и велел хозяину подняться. Тот не откликался, гость сам взял из шифоньера чашки, сахарницу, пачку ячменного кофе, заглянул в чайник, от пузырьков уже подымалась рябь, подождал несколько секунд, крышка оставалась в руке, вспомнил про Иону, как он вчера с деревом танцевал посреди Пушкинской фокстрот, и засмеялся.
Ефим смотрел в потолок, непонятно было, слушает или не слушает. Степан снова велел подняться, выключил плитку, налил себе в чашку кипятку и поставил чайник на пол, чтобы не пачкать лишнюю тарелку.
Ефим присел к столу, взял стакан с вином, низко наклонил голову и сказал:
— Завод хочет дать мне комнату. В поселке судоремонтников. А я не хочу. Граник уже прожил свою жизнь — другой не будет. Степан, ты меня понял?
Да, ответил Степан, понял, но, если рассуждать здраво, лучше хорошая комната, чем плохая.
— Степан, — вздохнул Ефим, — я вижу, ты меня не понял: хорошая, плохая — какая разница, если в этом дворе Граник еще помнит себя человеком, как все другие люди, а там голый пустырь, надо начинать все сначала.
Нет, стоял на своем Степан, лучше хорошая комната, чем плохая, а поселок судоремонтников или наш двор, или Дерибасовская — не имеет значения. В конце концов, можно приезжать в гости.
— Приезжать к самому себе в гости, — усмехнулся Ефим. — В белых тапочках, на черных битюгах.
Степан махнул рукой: мы не такие тяжелые, чтобы возить нас на битюгах.
Хозяин поднял стакан, громко чокнулись, Степан пожелал, чтобы всегда было не хуже, дружно выпили, с аппетитом закусили, оставалось только пожалеть, что рядом нет Ионы, и в это самое время раздался звонок. Ефим едва успел встать, снаружи уже затарабанили в стекло и опять зазвонили.
— Конечно, — Ефим открыл дверь, — кто еще может так рваться в чужую квартиру, как не сам Чеперуха!
Степан поднялся навстречу, чтобы подать гостю стакан и пожурить за опоздание, но невольно остановился: у Ионы было черное, как земля, лицо.
— Мальчики, — сказал Иона, — плохие дела: арестовали нашего Ланду.
— Ланду? — у Ефима сделались сумасшедшие глаза, открылся рот, нижняя губа дрожала. — Ланду?
Иона закрылся ладонью, из-под пальца выкатилась слеза, задержалась на кончике носа и повисла; Степан посмотрел на Иону, на Ефима, выругался матерными словами, махнул рукой и вышел.
Иона ударил себя кулаками в грудь, тяжело, со стоном, вздохнул, сказал, что пора на работу, кони со вчера стоят непоеные, и тоже вышел.
Ефим оставил на столе все, как было, надел плащ, взял ящичек с новыми кистями и шпателем из нержавейки, захлопнул дверь, посреди двора замедлил шаг, глянул по сторонам, в окнах, как обычно, горел свет, перед работой и школой за столами пили чай папы, мамы со своими детьми, — и дикая боль, как будто проткнули раскаленным прутом, прошла насквозь через сердце под лопатку. Ефим схватился левой рукой за грудь, на секунду потемнело в глазах, на лбу выступила испарина, и все тело охватила дикая слабость.
Трамваи по улице Советской Армии шли переполненные, молодые ребята висели на подножках, буферах, по бокам и весело переговаривались. Ефим пропустил три вагона, дальше ждать не было смысла, и двинулся пешком. По дороге несколько раз возвращалась слабость, хотелось прислониться к стене или просто прилечь на тротуаре, но время подпирало, оставались считанные минуты, а до Пересыпи было еще идти и идти.
Во дворе, когда узнали, что арестован полковник Ланда, сначала не поверили. Клава Ивановна возмущалась больше всех и каждому встречному-поперечному повторяла: здесь какая-то ошибка. Товарищ Дегтярь терпеливо пытался ее урезонить и, в конце концов, вынужден был напомнить, что болтовня есть болтовня, от кого бы ни исходила, а Малая в ответ набросилась на него и обругала такими словами, каких от нее не слышали за всю жизнь.
Аня Котляр, хотя никогда не была в особенно близких отношениях, решила зайти к Гизелле и поддержать в трудную минуту. На деле, однако, сложилось по-другому: Гизелла даже не предложила гостье присесть и заявила, что не нуждается в сочувствии, а история с Иосифом — это личное дело Котляров, и никаких параллелей с полковником Ландой нет и быть не может.
У Ани от обиды сжалось все внутри, захотелось ответить каким-нибудь грубым словом, но она взяла себя в руки, попросила извинения, вышла и тихонько притворила за собою дверь. В коридоре она машинально обернулась; Гизелла смотрела ей вслед, но сразу сделала вид, что возится с английским замком и случайно задержалась.
Дворничка Лебедева, когда Аня спустилась вниз, стала со своей метлой поперек дороги и спросила, как себя чувствует мадам Ланда. Аня обошла сторонкой, будто не к ней обращаются, дворничка горько вздохнула и сама себе ответила:
— Как пожар: то люди все имели, то в один миг все геть сгорело.
Про визит Ани Котляр к Гизелле товарищ Дегтярь не сказал ничего хорошего и ничего плохого, только вспомнил народную поговорку: рыбак рыбака чует издалека. Старуха Малая снова разбушевалась и угрожала вслух, что напишет в штаб округа и министру обороны, если через три дня Ланды не будет дома.
— Малая, — качал головой Иона Овсеич, — не те адреса.
Не те, трясла кулаками в ответ старуха Малая, тогда она напишет лично товарищу Сталину, а он быстро разберется, пусть зачинщики пеняют сами на себя!
Минуло три дня, минула неделя, полковник Ланда не возвращался, Гизелла осунулась и почернела прямо на глазах, голова была все время опущена, как будто прижали сверху грузом. Соседи иногда здоровались, иногда проходили молча, Гизелла то замечала их, то не замечала, и постепенно они тоже перестали замечать.
Дина Варгафтик принесла известие, что в одной больнице обнаружили прямое вредительство: больным вместо наркоза давали яд, от которого умирали не сразу, а через день-два, вроде просто не выдержали операцию. Не дай бог сейчас попасть на койку.
Аналогичную новость, но уже с конкретным адресом, принесла Тося Хомицкая: она стояла в церкви и своими ушами слышала, как одна женщина, культурная, хорошо одетая, рассказывала, что в Еврейской больнице ее зятю хотели вырезать мочевой пузырь, а на самом деле была простая грыжа.
Оля Чеперуха возмутилась:
— Тося, как вам не стыдно повторять такие глупости: получается, все доктора — сволочи.
Дина заступилась за Тосю: почему все? Никто не говорит, что все, но иди угадай, кто именно.
В субботу у Ани Котляр было ночное дежурство. Утром она вернулась домой с таким видом, что Адя испугался и невольно закричал:
— Тетя Аня!
Она успокоила его, сказала, ничего страшного, просто один больной, которому надо было ввести глюкозу внутривенно, выхватил у нее из рук шприц, бросил на пол и растоптал. А другой дурак, глядя на этого, тоже вдруг заартачился, хотя еще два дня назад был одной ногой по ту сторону, чудом выходили.
— Дикари, — тихо произнес Адя. — Тайга. Пятнадцатый век.
Тетя Аня пожала плечами: хорошие дикари, один — с теплохода «Дзержинский», другой — с завода Октябрьской революции.
После обеда Клава Ивановна специально поднялась к Ане Котляр, велела Аде выйти погулять и спросила:
— Ты можешь сказать мне всю правду: у вас в больнице действительно что-то было или это одни выдумки?
Аня сделала большие глаза:
— Мадам Малая, от вас я этого не ожидала!
— Оставь свои комплименты другому, — сказала Клава Ивановна, — и поклянись здоровьем: было или не было?
Аня поклялась здоровьем, что ничего не было, Клава Ивановна с облегчением вздохнула:
— Я так и знала. Но Ланда остается там, а даром держать не будут. Что-то есть.
Гизелла иногда ночевала дома, иногда уходила к своей сестре на улицу Красной Гвардии, возле театра Революции. Катерина сказала Зиновию: Гизеллу в такой квартире одну не оставят, обязательно переселят, а инвалид Отечественной войны, двое детей, имеет право претендовать в первую очередь.