Каждый вечер он засыпал со страхом, но снов никаких не видел. Только среди ночи просыпался внезапно, как от толчка, садился и, вперив глаза в темноту, спрашивал: «Что я ей сделал?»
От усталости в голове у него гудело, но сквозь монотонный гул все равно пробивались поразившие его воображение слова: «Разве мертвые просыпаются?» Разве мертвые просыпаются? Он отбросил лопату в сторону:
— Ух! Устал!
— Выходи, — сказала девочка. Иона вылез из ямы и пошел в учительскую, где обычно оставлял пальто и ботинки.
Девочка шла следом. На школьном крыльце Иона разулся, вылил из сапог воду и пошел по коридору босиком. Он старательно вытер ступни о тряпку, постеленную у порога, потом надел носки и стал торопливо обуваться.
Девочка с интересом за ним наблюдала.
— Где твой папа? — спросил Иона.
— Папа — летчик.
— Ты его любишь?
— Очень.
— Маму больше или папу?
— Обоих одинаково.
— А все-таки, кого больше?
— Обоих!
Иона послюнявил палец и затушил папиросу, окурок положил обратно в коробку вместе с нетронутыми папиросами.
— У тебя одна нога короче? — спросила девочка.
— Да.
— Почему?
— Не знаю.
— Я тоже могу на одной ножке скакать, — похвалилась девочка и запрыгала вокруг Ионы.
— Вижу, вижу! Пошли отсюда, — заторопился Иона.
«Как же это я опростоволосился и сахар отдал, — думал Иона, идя по улице, — если бы он попросил, я бы по-хорошему отдал и никогда бы не жалел. Нашел спекулянта! И где? На базаре, где я один только и не спекулировал! Или у меня на лице написано, что всякий может обидеть такого дурака безнаказанно! Нечего после драки кулаками махать, там надо было думать. Такого нахала, как этот инвалид, я в жизни не видывал. Но и сам хорош! Расчувствовался, пожалел: ничего-де он у меня не отнимал, я сам ему отдал. Угостил, видите ли! И такого симпатичного человека обманул — лейтенанта. Он ведь мне добра хотел, заступился, а я обидел его. Да-да, по лицу было видно, что обидел. Я бы никогда не стал врать, да больно уж инвалида жалко было, ведь забрал бы его патруль, как пить дать… Нечего жалеть такого бессовестного, пропащего человека. Но я же не знал, что он совсем пропащий. Как это не знал? Разве порядочный человек станет честных людей грабить средь бела дня, сахар отнимать? Да все равно жалко: я, говорит, теперь обрубок, ни жене не нужен, ни детям. Пожалел человека — и все тут. Хоть убей!.. Конечно, мира таким образом не переделаешь, но и без жалости тоже не проживешь. Плохо только, что я всегда в проигрыше и все вокруг правы: и жена, и сын, и даже этот бесстыжий инвалид».
Пока Иона шел, незаметно стемнело. Он вдруг почувствовал сильный голод и вспомнил, что за весь день выпил стакан пустого чаю, да и то — рано утром. Хорошо, успел карточки отоварить. Хлеб съел, не выходя из магазина, и с наслаждением запил водой из-под дворового крана.
«Много ли человеку надо? Поест хлеба, глотнет воды, на небо взглянет — и счастлив. Все равно как птица… Хотя нет. Птица, может, и видит бога, а человек — нет. Птица взмахнет крыльями — и полетела, а человек, как привязанный, на одном месте бьется. Я бы и сам с удовольствием улетел куда глаза глядят, да не тут-то было. Вот и Элисабед, бедняжка, никуда не улетела, лежит в могиле, а в могиле вода. А что хорошего она со мной видела? Что я мог дать ей, жене своей, матери моего сына? Глоток воды и кусок хлеба, да еще крышу над головой — величиной с ладонь, — чтоб дождь не мочил да зной не палил. И все?.. Но ведь многие довольствуются этим и живут душа в душу.
Б этом мире каждый кого-нибудь да любит, к кому-нибудь тянется: человек, птица, даже улитка. Из мириадов крошечных любовей свита земля, как гнездо. А я трепыхаюсь один, словно птенец, выпавший из гнезда.
Дойдя почти до самого дома, Иона вдруг повернул назад и заспешил в школу. В маленьком сарайчике, притулившемся в углу двора, жили беженцы из Белоруссии, девочка Аня с матерью. Иона сам убирал сарай, красил стены, своими руками настилал полы, стеклил окна. Словом, приспособил сарай для жилья, и теперь здесь было вполне уютно.
Дверь открыла мать девочки, молодая, голубоглазая толстушка. Из комнаты просачивался тусклый желтоватый свет — видно, там горела одна керосинка. Узнав Иону, женщина улыбнулась и предложила ему войти.
— Аня спит? — спросил Иона, стоя на пороге.
— Как раз укладываю непоседу.
— Пусть выйдет ко мне на минутку.
— Может, вы зайдете?
— Нет, я лучше здесь подожду.
Женщина хотела что-то сказать, но передумала и вернулась в комнату, оставив дверь открытой. Иона с трудом подавил сильнейшее желание убежать отсюда. Теперь ему было совершенно ясно, что глупо было приходить, глупо было спрашивать… Но поздно — девочка стояла перед ним, держась за ручку двери и вопросительно на него глядя.