— Она говорила, что отдыхает там. За ней хорошо смотрели, — раздался голос тети Ито.
Зина скова подсела к столу, переложила карту в пасьянсе тети Иго (так будет лучше) и очень спокойно спросила:
— А что делал отец?
— У него уже была другая жена, — тетя Ито вернула карту на прежнее место и шлепнула Зину по руке, — не мешай! — и повторила: — Да, у него была другая жена.
— А где я была? — Зина поднесла карту к лицу, словно подыскивая для нее место получше.
— Где ты еще могла быть! У меня, — сказала тетя Ито, — не мешай, сколько раз тебе говорить!
Они помолчали, потом тетя Ито сказала:
— Твой отец был хороший человек.
— Если был хороший, почему бросил маму? — не стерпела Зина.
— Он не бросал. Каждое воскресенье носил ей передачу. Хотя что ей, бедняжке, нужно было — творог и мацони. Но это тоже дело!
— Знаешь, я ведь помню маму; — сказала Зина и тотчас повторила быстрей и громче: — Помню, помню маму! — как будто боялась, что ей закроют рот рукой. — Помню!
— Не выдумывай! — отмахнулась тетя Ито.
Этот мужчина, должно быть, больничный сторож. Он в глубоких калошах и в косматом тулупе. Сидит на низком табурете и ест хлеб с луком.
— Хочешь? — спрашивает.
Она кивает.
Кто-то сердится:
— Луком пропахнешь!
Она плачет.
— Здесь нельзя плакать!
На асфальте — сухие листья платана.
— Какой большой лист!
— Брось сейчас же, он грязный!
— Мама! Где моя мама?
Из лопнувшей водопроводной трубы фонтаном хлещет вода, возле лужи сидят воробьи. Кто-то похлопывает ее рукой по щеке, рука противно пахнет табаком. У окна стоят женщины. На одной платье, перепачканное яичным желтком, они громко смеются. По коридору катят тележку, на ней гора грязных тарелок.
— Как она сюда попала! — кричит какой-то дядька грубым хриплым басом. Из открытой двери доносится женское пенье, на радиаторе сушатся мокрые тряпки. Женщина наклоняется к ней и, приблизив свое лицо, спрашивает:
— Сколько тебе лет?
«Мама, где моя мама?»
У женщины не хватает переднего зуба, она прикрывает дырку пальцем и говорит:
— Смотри, сейчас птичка вылетит!
— Маленький доктор прилетел на ангельских крылышках, — говорит женщина, прижимая ее к груди. Грудь у нее большая и мягкая, как будто подушка спрятана за пазухой. Окно забрано решеткой, на сухой ветке трепыхается обрывок газеты.
Зина смотрит в зеркало и растягивает губы в улыбке.
«Хорошо бы стать снова маленькой и ничего не понимать!»
Этот дом чужой, она никогда к нему не привыкнет, а может, и привыкать не придется.
«Неужели я такая легкомысленная, может, и в самом деле кругом я одна виновата?!»
Всем существом своим она ощущает, что произошло нечто роковое и непоправимое. Но когда? Внезапно ею овладевает слепое спокойствие эмбриона, глухая тишина, розовый туман неопределенности, и это состояние постепенно связывается с маленькой двухкомнатной квартиркой тети Ито, откуда видна только кирпичная стена соседнего дома и больше ничего. И хотя это жилье тоже ей чужое и только сейчас она это понимает, но там ее гнездо, кров, приют, правда, невыносимый из-за приторного склероза тети Ито, но все-таки более родной, чем этот чужой дом.
«Да, чужой, чужой, чужой!» — где пол, потолок и стены пропитаны обманутыми надеждами другой женщины — матери Теймураза, как пропитываются сыростью поленья, брошенные под дождем.
Здесь каждая вещь, как дерево, приросла к своему месту, не сдвинешь, не столкнешь, не перенесешь никуда, только если срубишь, выкорчуешь, выкопаешь с корнями. При этом одного труда недостаточно, надо любить или ненавидеть, нужно уничтожать все вокруг себя так же безжалостно, как топор, бульдозер или огонь.
В этом доме царит порядок, раз и навсегда установленный другой женщиной. Если хочешь здесь выжить, надо смириться, терпеть. Она вытерпит, покорится, только одиночества не вынесет. Лев и тот собачонку не разорвал, которую ему в клетку подбросили. Лучше жить рядом с собакой, чем подыхать в одиночестве.
Шкафы, чемоданы, ящики, полки набиты жизнью другой женщины, ее бельем, ее одеждой с нафталином в карманах, похожим на окаменевшие пахучие слезы. Это слезы сожаления и предчувствия, пролитые преждевременно, когда она еще царствовала в этом доме, стегала раскинутое на полу одеяло, варила варенье, солила огурцы, ставила на огонь котел с бельем, еще живая, но уже снедаемая червем недуга или сомнения.
Зине хотелось плакать. Сейчас ближе всех ей была эта умершая женщина, которую она никогда не видела.