Потом он увидел лампочку, висевшую над железными воротами. Это был обезьяний питомник. Здесь надо было искать, здесь ждать с самого начала. Он, видимо, совсем отупел от страха, иначе сразу додумался бы, что если Дато и убежал куда-нибудь, то непременно вернулся бы сюда, потому что знал: Беко должен быть здесь.
Беко поплелся к деревьям и сел на землю, рядом с корявыми, выпирающими из-под почвы корнями. Он часто и тяжело дышал, как побитый боксер, отдыхающий в углу ринга. Чуть переведя дух, он почувствовал, что к нему возвращается способность рассуждать. Хорошо, что он вернулся, не надо было отсюда уходить. А вдруг Дато взяли в милицию, ведь его ищут. Значит, и Беко ищут, ищет милиция, ищут все люди с ружьями. Почему? За что? В чем он провинился? Но ведь никто не знает, что он не виноват. Он увел Дато, и ребенок пропал. Всеобщая тревога вполне понятна.
Он представил себе Зину, в отчаянии ломающую руки. Может, она в самом деле поверила, что Беко похитил Датуну. Почему? А потому. Потому что. Ему стало стыдно. Стыд жег огнем все тело. И тут мелькнула новая мысль: они ведь не знают, что именно он, Беко, забрал ребенка! Надо срочно его найти и вернуть домой. Он беспомощно огляделся по сторонам, как будто искал, кому можно довериться. Пойду в милицию и все расскажу, решил он, так будет лучше. И совсем было собрался уже идти, как вдруг снова засомневался: а если спросят, почему я не взял его с собой, а оставил тут? Что я отвечу? Что хотел побыстрее вернуться с деньгами? Но кто этому поверит? Никто! Однако в нем росла уверенность, что Дато непременно должен быть здесь. Или он сам пробрался к обезьянам, или какой-нибудь добрый человек его провел. Сторож мог и не заметить, тем более такой сторож, который все свое внимание завертывает вместе с табаком в бумагу. Дато пролез в питомник, увлекся и не заметил, как стемнело. Сидит теперь где-нибудь, забившись в угол, перепуганный, ждет возвращения Беко. Беко улыбнулся, почти совсем успокоившись.
Обезьяний питомник был обнесен высокой проволочной сеткой. Перелезть через нее было бы нетрудно, если бы не лампочки. Беко довольно долго брел, пока не отыскал место, где лампочка перегорела. Он вцепился в проволочную сетку. Нет, так просто не влезешь, надо снять ботинки. Он разулся, перебросил ботинки через ограду и с трудом перелез сам, ободрав на ноге большой палец. Пошарив в траве, нашел ботинки и, сев на землю, обулся. Завязывая шнурки, взглянул на небо: который может быть час? Потом он вышел из темноты на освещенную площадку, посыпанную толченым кирпичом. Чего здесь только не было: качели, карусели, огромные деревянные шары, как в детском садике. Ему даже показалось, что на качелях кто-то сидит.
— Дато! — окликнул он тихонько.
Никто не отозвался, и он неслышно подкрался к качелям — там никого не оказалось. Ободранный палец саднило. Беко разулся и пошел босиком, осторожно ступая по острому гравию.
Держа ботинки под мышкой, он подошел к какому-то невысокому строению и сунул голову в приоткрытую дверь. В слабо освещенном длинном помещении плотной стеной стояли клетки.
В последней клетке тускло горела лампочка. И все в этой полумгле, как показалось Беко, источало какое-то странное, животное спокойствие. Всем своим утомленным, измученным телом он впитывал в себя этот мир и покой. Затих. Замер. С наслаждением бы влез в какую-нибудь из клеток и заснул в этой душной тишине.
Внезапно тишину вспорол жуткий протяжный вопль, и к решеткам кинулось разом столько обезьян, что Беко остолбенел от страха и неожиданности.
Обезьяны визжали, хрипели, пищали, кувыркались, гримасничали, скалили зубы.
Беко побежал, не помня себя от ужаса, и очнулся лишь на улице. Он продолжал бежать с колотящимся сердцем, не выпуская из рук ботинок. Завидев здание милиции, остановился и хотел было войти, но не решился. Долго мялся у входа, пока милиционер, который, видимо, давно за ним наблюдал, не окликнул его:
— Ступай-ка домой, парень! Поздно уже!
Милиционер отделился от тени, отбрасываемой стеной, и подошел к Беко. Беко попятился назад и снова побежал. Милиционер рассмеялся ему вслед.
Ноги горели, плечи ныли от усталости. На набережной он без сил опустился на знакомую скамью. Рядом оказался старик, приникший ухом к транзистору.