А после я совсем перестала к тебе приходить, потому что ждала ребенка. Ты звонил поздно вечером, я выходила, и мы гуляли по улице. Раньше почему-то мне всегда бывало жалко мужчину, идущего рядом с беременной женой. И я думала, когда буду беременная, ни за что не позволю мужу провожать меня. А сейчас я шла, крепко вцепившись в твой локоть, и по-настоящему боялась, что ты убежишь. Мне хотелось, чтобы ты был все время рядом. На свете, казалось, существовала тысяча опасностей, а раньше я их не замечала. Асфальт на тротуаре перерезали глубокие трещины, я могла угодить в любую из них ногой. Горшок с цветами вот-вот сорвется с подоконника, да прямо мне на голову. И еще бог знает какие опасности меня подстерегали! Вместе с живым существом, которое постепенно заполняло всю мою жизнь, казалось, растет и страх. Страх этот будил меня по ночам, как зубная боль. Спала я в маминой комнате. И совсем не думала о том, кто должен у меня родиться. Мне было очень себя жалко.
Потом я лежала в родильном доме и получала твои забавные письма. Мне хотелось читать их вслух, всем, но я стеснялась. Зато когда приносили кормить Гию, я шептала ему:
— Если бы ты знал, какой у тебя папа… смешной.
Соседки мои по палате все нахваливали своих мужей, и мне хотелось говорить о тебе. Рядом лежала женщина, которой было уже за сорок. Мы называли ее тетей Маро. Она все боялась, как бы не перепутали детей. Это был ее первенец, и потому, наверное, она так боялась.
— Мой муж настоящий карачохели! — говорила тетя Маро. — Не то, что нынешние стиляги!
В самом деле, в один прекрасный день с улицы донесся звук дудуки, и все, кто мог, бросились к окнам. Только тетя Маро не вставала, лежала с раскрасневшимся сияющим лицом и слушала. Она знала, что играли это дружки-приятели ее благоверного лично для нее.
Я написала тебе об этом и добавила — вот, как любят мужья своих жен, хоть бы и ты был настоящим карачохели!
Если бы мне знать, чем обернутся эти слова!
Когда меня выписали, я нарочно не сообщила маме, только тебе написала, чтобы ты приехал за мной утром.
Ты встретил меня у больничных ворот, подвыпивший. Мне даже почему-то понравилось, что ты выпил в такой день, на радостях. Я поискала взглядом машину, но ее не было, только у противоположного тротуара стоял фаэтон с впряженными в него белыми конями. На облучке сидел кучер в цилиндре с красной лентой, в черном пиджаке с красным галстуком, в зеленых сборчатых шароварах. Он больше походил на артиста самодеятельного ансамбля, чем на кучера.
Мне казалось, что все — решительно все — на нас смотрят. Должно быть, так оно и было. Я держала ребенка на руках и сидела, опустив голову, лицо мое пылало. А ты обнимал меня за плечи и беззаботно напевал. Фаэтон ехал очень медленно. На перекрестках он останавливался при красном свете, как машина. И это мне казалось самым непонятным и неестественным.
Потом целую неделю ты прожил у нас, потому что я тебя попросила об этом. Каждый день ты возвращался домой пьяный и замертво валился в постель. Ты спал как убитый, и разбудить тебя не мог даже детский плач. И все равно я была счастлива. Ночью, укачивая Гию, я смотрела на тебя. Ты беспечно посапывал и казался мне таким же ребенком, как Гия, и я должна была так же заботиться о тебе, как и о нем.
Однажды ты явился среди ночи с товарищами. Их было трое, они на цыпочках вошли в спальню. А ты кричал:
— Идите сюда, я вам покажу моего сына!
А они, твои друзья, всю кровать засыпали шоколадом и цветами. Шампанское, которое они принесли с собой, выпили за мое здоровье и за процветание грузинского народа.
По-моему, они еще пили за чумные ночи, и я опять была счастлива. А утром, еще лежа в постели, я услышала мамин голос:
— Только, пожалуйста, не думайте, что если вам удалось обмануть мою дочь, вы можете вытворять что угодно. В своем доме я не потерплю безобразий.
Я поняла, что она разговаривает с тобой, и выскочила в столовую.
— Мама! Мама!
Потом ты надолго пропал. Даже не звонил, как будто я была в чем-то виновата. Прежний навязчивый страх у меня прошел, зато теперь я убедилась, что совсем одинока и никому на свете нет до меня дела. Я не нужна ни тебе, ни Кети, ни маме, хотя ее поступок я уже оправдала в душе. «В конце концов, — думала я, — почему он считает, что все может себе позволять!» Разумеется, я имела в виду совсем не то, что мама, напротив, те дни стали для меня самым прекрасным воспоминанием. Дело в том, что я сама не знала, на что сержусь, я только чувствовала, что мы никак не освоились с тем, что называли жизнью, висели на подножке трамвая, не сумев втиснуться в вагон. Неужели только мы были такими, а все остальные лгали, притворялись, делая вид, что счастливы. Мои подруги повыходили замуж и засели в своих семьях, как птицы в гнездах.