— Боже, — взываю я, — только бы Лия была жива!
Самое удивительное здесь другое: я прекрасно знаю, что все это выдумки и моя жена так же здорова, как я.
К этому крайнему средству Лия прибегает в тех случаях, когда мне смертельно надоедает сидеть дома. Я мечусь по квартире, словно пес на цепи, небритый как арестант, и не свожу с окна лихорадочно блестящих глаз. В такие минуты мне вспоминается моя старая комната, принадлежащая тем прекрасным временам, когда я был свободен!
Между прочим, я обладаю способностью мысленно находиться в разных местах в одно и то же время. Чтобы вам было понятней, я постараюсь нарисовать примерно такую картину.
Из глиняного горшка, стоявшего на подоконнике, торчал кактус. Пыль, позолоченная солнечным светом, делала комнату похожей на декорацию старинного спектакля.
В этой темной комнате, казавшейся еще темнее по контрасту с лучами солнца, не было ни плюшевых кресел, ни тахты с мутаками. Но сейчас я ее представляю только такой, заставленной креслами, теплыми, как печка, заваленной подушками. Более того, я уверен, в одном из углов непременно должны быть степные часы, и я весь в ожидании — вот-вот раздастся их глухой звон, словно молот ударит по медному блюду.
Мне казалось, что сейчас эта комната совсем другая, нежели была в действительности. Это странное восприятие издавна знакомой обстановки присуще мне с детских лет. Таким мне виделось все раньше, таким видится сейчас, когда мне уже сорок, когда для меня потеряли всякий смысл сон, мечта или сказка. Давно уже в прошлое отошли те времена, когда я мог жить одними иллюзиями. В отличие от других детей, я мог не играть во дворе, а сидел дома (какой спокойный ребенок!). Я мог забраться в старое плюшевое кресло, засунуть руку в прореху, нащупывая пружины, которые мне казались прыгунами-клоунами, стремящимися выпрыгнуть из бочки. Или я представлял себе трюм корабля, где заперты голые негры (Таманго!), они спиной, плечами пытаются поднять тяжелый люк, пот катит с них градом, тела блестят, как бронзовые, но трюм надежно заперт.
— Давай этим летом никуда не поедем, — говорит Лия, — Мне кажется, это мое последнее лето… Да, ты прав, наверно, это смешно… Господи, что я щебечу, как глупенькая двадцатилетняя девчонка!
— Спи.
— Днем я не могу спать.
— Тебе это необходимо.
— Успею.
Из окна я вижу улицу, полную людей.
Теплый апрельский вечер, и хотя я давно не выходил из дому, я так же разморен весенним теплом, как вон тот парень, который стоит, прислонясь к дереву, перекинув через руку пальто. Единственно, что можно делать в такой вечер, — гулять, и люди гуляют: школьницы в белых передничках, официанты и продавцы, кибернетики и шоферы, студенты и философы, врачи и бухгалтеры с вечерней газетой, торчащей из кармана. Среди них важно прохаживается высокий милиционер. Над толпой беспечно и привольно, словно воздушные шары, плывут головы баскетболистов.
Парень, прислонившийся к дереву, кого-то ждет. Иногда он поглядывает в мою сторону. Но вряд ли он меня видит, потому что я стою за занавеской. Я твердо знаю, что часы не зазвонят, и все-таки жду их звона, как будто он может что-то изменить, сделать комнату частью улицы. Улица, как река, подхватит ее, наполнит душным воздухом, запахом табака и бензина, визгом тормозов, стуком каблуков, милицейскими свистками, и комната, как тяжело нагруженный плот, медленно поплывет по улице, и на плот будут вскакивать мальчишки и девчонки и даже вот этот разносчик мороженого, чей белый колпак после милицейской формы прежде всего бросается в глаза.