Учительница скоро ушла из школы, кажется, вышла замуж. Но много лет спустя, возмужав, испытав любовь, он все еще чувствовал волнение, когда думал о ее полузабытом лице, о часиках на пухлом запястье, о темном ремешке рядом со щиколоткой. Ее женственность однажды в детстве коснулась его, осталась в нем навсегда.
Калмыков проснулся под утро, когда железный сквознячок проник под бушлат и стал жалить ребра. Открыл глаза: звездное бледнеющее небо, черные зубья гор, и над каждой вершиной слабая голубая капля рассвета. Калмыков заткнул щель в бушлате и опять мгновенно заснул.
Второе, на одну секунду, пробуждение было от звякнувшей брони. Солдат вылез из люка, отковылял от кормы и мочился шумно. В сером воздухе было видно, как от мочи идет пар.
Третье пробуждение было в солнечном блеске. Сверкала роса на броне, гремели люки, выпрыгивали солдаты. На аэродроме, светлея алюминием, стояли истребители. В стороне плоско, уступами желтело глинобитное селение, и над ним мелкими завитками поднимались дымки. По дороге шел ишачок, всадник был в чалме, в долгополой одежде, поворачивал к боевым машинам смуглое чернобородое лицо, погонял ишачка прутиком.
Калмыков жадным молодым взглядом охватывал солнечные горы, селение, чернобородого наездника. «Афганистан», — произнес он. И от этого зрелища, и звука произнесенного слова ему стало тревожно и весело. Непохожая ни на что новизна ландшафта волновала и веселила его.
— Кандыбай, кончай дрыхнуть, айда морду мыть! — Из люка на броню вылез здоровенный, голый по пояс, узбек. Щурился на солнце, играл могучими мускулами, шлепал по холодной броне босыми стопами. На его выпуклой каменно‑гладкой груди выше соска была наколка — синеволосая девица. Узбек сжимал грудную мышцу, и девица дергала волосами, колыхала животом и задом. Калмыков узнал и его. Это был тот самый Шарипов, что мучил новобранца, заставлял его есть глину. — Ну, Кандыбай, долго ждать буду!
Узбек радовался пробуждению, своей силе и свежести, блеску текущего рядом полноводного арыка.
Солдаты сходились к арыку, черпали ладонями, брызгали на лицо, на плечи, повизгивали, покрикивали, обжигались о ледяную солнечную воду.
— Не пить! — крикнул начштаба, прижав ладони к губам. — Воду не пить! Заразу подцепите!
Солдаты не оглядывались на него, плескались у воды, гнали по арыку солнечные круги.
— Интересный у них рассвет! Темно, темно, а вдруг раз — солнце! — Командир четвертой роты Беляев крутил по сторонам выпуклыми радостными глазами, моргал белесыми ресницами. — Темно, темно, вдруг раз — включили солнце!
— Хлеб пекут, — Грязнов смотрел на курчавые струйки дыма, истекавшие из глинобитных строений. — Интересно, какой у них хлеб, лепешками или буханками?
Его ноздри шевелились, стараясь сквозь пространство свежего прозрачного воздуха уловить запах дыма и хлеба.
— Какие у них тут женщины, вот что интересно! — Ротный Расулов топорщил черные глянцевитые усы, похожий на утреннего кота. — Я видел двоих. Прошли в чехлах, ни ног не видать, ни лица. А чувствую, молодые идут!
У арыка раздался радостный крик, плеск. Шарипов, голый, плюхнулся в арык, распахнул солнечную вязкую воду. Вынырнул, крутил стеклянной черной головой, колыхал спиной, вздувал бугры мускулов. Поплыл, похожий на гладкого, сильного зверя. Все понимали — он сделал это для себя, для других. Кинулся в чужую воду, осваивая ее, приручая, заставляя себя и других не бояться чужую землю и воду.
Калмыков смотрел на плывущего в арыке солдата, был ему благодарен. Все они, чужаки, бессознательно стремились соединиться с этой страной, не причинить ей вреда, не быть ей врагами.
После построения, когда роты растянулись в степи, отбрасывая длинные тени, после завтрака, когда пустые консервные банки засверкали среди жухлой травы, Калмыков вышел за оцепление гусеничных машин, тревожась, что их никто не встречает. И навстречу его тревоге от аэродрома подлетела легковая машина. Приблизилась, стала, трое в афганской форме поднялись с сидений.
Первый был высок, худощав. На лице среди мелких сухих морщинок ярко светились голубые глаза. Улыбка была белозубой.
— Полковник Татьянушкин! — Он протянул Калмыкову быструю горячую руку, сжал в нетерпеливом пожатии. — Ну, как долетели? Вижу, отлично! — Он оглядывал стоящие в степи колонны техники, снующих солдат, словно моментально пересчитал их. — Отлично!
Второй был черноусый, смуглый афганец с мягкими фиолетовыми губами, женскими влажно‑ласковыми глазами. Он козырнул Калмыкову, потянулся к нему коричневой щекой, и они трижды, по‑восточному, коснулись друг друга щеками.
— Замкомандира гвардии майор Валех, — представил его Татьянушкин. — Говорит по‑русски. Учился в Союзе. С ним будете взаимодействовать.
— Одесса учился. Много русский хороший друг Одесса! — подтвердил афганец, мягко складывая сиреневые губы, осторожно, с удовольствием выговаривая русские слова. — Здравствуйте! Будьте здоровы!
Третий был молодой человек с белесыми усиками. Вежливо, чуть в стороне, он ожидал, когда очередь дойдет до него.
— Наш переводчик Николай, — представил его Татьянушкин. — Будет вам помогать.
Вид этих троих улыбающихся, привлекательных людей, синие глаза Татьянушкина, бархатная щека Валеха, деликатное рукопожатие Николая мгновенно успокоили Калмыкова. Страна, в которую он явился, уже не казалась враждебной, выслала ему навстречу трех дружелюбных посланцев.
— Простите, что вчера не встретили. — Татьянушкин под руку отвел Калмыкова в сторону. — В Кабуле было вчера неспокойно. Попытка покушения на Амина. Вы приехали в самый раз. Усилите охрану резиденции.