Провожая старшину, Дорофей Васильев говорил заботливо и сердито:
— Наш народ вредный. Палку б хорошую! Ишь вопят.
Народ давно разошелся по домам. Охрипшие, исчерпавшие все обидные слова Афонька с Лисой все еще ругались, и каждый не хотел замолкнуть первым, чтоб не оставить за соперником поля битвы.
7
Бывают такие люди, тихие, всегда готовые выслушать всякого, в запасе у них находятся, смотря по случаю, хорошее слово, блеск одобрительной и укрепляющей улыбки, но тянет прямого человека от такого собеседника подальше, после разговора с ним хочется крепко вытереть руки или поругаться с кем-либо по-честному, с упоминанием родителей.
Таков был Семен Адамыч Ерунов. Он был кругл во всех отношениях: кругло было лицо — красное, с выпуклыми светлыми глазками и с круглой бесцветной бородкой, кругло каждое движение коротколапых, толстых в плечах рук, кругло каждое слово, сдобренное редкозубой выжидающей улыбкой. Он единственный среди дворичан не был заражен повальной отчужденностью и враждой к соседям. Когда все обстроились, обжили новое место, он, будто за делом, обошел все избы, потолковал с хозяевами, узнал имена не только взрослых, но даже и ребятишек, для которых в его широченных карманах всегда находилась замусоленная конфетка или огрызок баранки. Всякого он называл голубком, величал по имени-отчеству, душевно улыбался, но после него в доме оставался, приторный дух, хотелось проветрить избу. Говорил Ерунов больше всего о том, что главная беда крестьян это — их недружность, вражда.
— А земля, голубок, я тебе скажу, дело хитрое. Без ладу, голубок, мы как воробьи на навозе. Поддержка друг другу требуется. К примеру, вот мы пришли. Люди мы все разные, из разных мест, а наше дело, голубок, общее, каждому надо одно: прокормиться на этой земле, по-людски пожить. А мы все волком друг на друга. Это, голубок, нам гибель, живая пропасть. Перегложем мы друг друга, только и всего.
Не согласиться с ним было нельзя, он говорил то, что готов был сказать каждый, но уж очень противен был его постный вид, и хищный оскал редких зубов таил в себе невыговоренные слова, преисполненные злобы и алчности.
Ерунов не держался никаких партий, ни с кем не ссорился, и даже если случалась потрава на его участке, он только хмыкал и шептал непонятные слова, как заклятие.
Лиса первая оценила Ерунова, высказав вслух общую мысль:
— Этот потихоня зубы еще не показал, хвостом виляет. Он нам еще раздокажет.
Но никаких доказательств для подтверждения этого общего мнения пока не было. Ерунов жил тихо, хозяйство его велось неслышно и споро. Два женатых сына Ерунова — Гаврил и Никишка — смуглолицые, в мать, немногословные, работали как заведенные. Хозяйство было большое. На тридцати десятинах Ерунов завел многополье, сеял клевер, тимофеевку, большой клин отводил под кормовую свеклу, корма держали его скот в теле, коровы были молочны, и Никишка каждую субботу отвозил на базар липовые кадки с маслом, сметаной и творогом. Центром всех построек Ерунова был кирпичный на один скат машинный сарай. Сакковские плуги, косилка Мак-Кормик, рядовая сеялка Эльворти, бороны, конные грабли, молотилка, веялка, сортировка — все это сияло сталью и свежими лаковыми красками. Это было место, где отдыхал Ерунов. Он ходил между машинами, гладил бока их горячей ладонью. В каждом винтике, в каждой шестеренке были капли его труда, тихого плутовства, хитрого расчета. Годы казарменной муштры, низкопоклонства, слезы измученных им, фельдфебелем, серых людей — самарцев, пензенцев, казанцев, испытавших на себе тяжелую ласковость его кулака, нашивки, награды, похвала начальства — все было в этих машинах: итог и путь в новую жизнь без начальства, с непререкаемой силой богатства и с поклонами окружающих.
— Да, машинки…
Ерунов ласково оглядывал пропахшую маслом темноту сарая, улыбался и потирал ладонь о ладонь.
И ненужным казалось забегавшее воспоминание о годах службы околоточным, минуты риска жизнью, собачий страх каждого темного угла, каждой метнувшейся от ворот фигуры. Было… Но лучше вырвать прошлое с корнем, чтоб чище было поле сегодняшнего довольства.
Он боялся, как бы не дошло до теперешних соседей, что в своем селе его все звали предателем, в пятом году сожгли дом и самого озверевшие мужики тащили к огню, и кинули бы, если бы не стражники. И было сладостно сознавать, что прошлое оторвалось и не вернется вновь.
Спал Ерунов в мазанке, прилепленной к машинному сараю. Здесь было похоже на келью. Горела лампада перед ликом его ангела — Симеона Столпника, на столике лежала стопка книг в почерневших от сальных пальцев переплетах, на стене висели картины страшного суда, хождение-по мытарствам, а рядом в березовых рамках — похвальный отзыв губернатора, лист на право ношения медалей, фотография серых людей с окаменело торжественными лицами, монументально выхвативших из ножен шашки. А на другой стене полочка с книгами по хозяйству; комплект черносотенного «Пахаря», «Дружеские речи», брошюрки о травосеянии, корнеплодах, образцовом огороде — все с закладками, отмечавшими нужные места.