— Посвежел, говоришь?
Яша мгновенно оборачивался на голос, в глазах его, промытых от гноя, мелькали искорки ожесточения, но он подавлял в себе готовый вырваться крик, отвечал шепотом:
— А тебе что, не любо? А? Боишься, что я половину дома запрошу?
Дорофей Васильев тяжело взглядывал на Яшу и с напускной холодностью усмехался:
— Я ничего не боюсь. Говорю, за рыбой хочешь тронуться? Тут и ловить-то негде… Пустошь, до речки два дня ходу.
— Найдем.
Спокойный тон брата умерял волнение Яши. Он опять начинал мурлыкать под нос, а тонкие пальцы все плели, крутили нитку, челнок проворно нырял в ячейки бредня. Дорофея Васильева увлекало созерцание работы Яши. Молчание приносило в грудь покой и теплые волны забытой любви к брату, которого он еще пестовал, таскал на руках и кормил с пальца молочной кашей. Первое время безумие Яши даже тешило его распаленную жадностью душу: лишний брат — дому разорение. Но потом, когда пришел достаток, воспоминание о Яше, мотающем нищенской сумой по деревням, тревожило и, казалось, умаляло людской почет. Он пробовал прикрепить его к дому, одевал, обувал, дал ему отдельную мазанку, но Яша рвал на себе рубашки, бил посуду и скрывался из дома. Два раза его вынимали из петли. Скандалы, людские перетолки бередили сердце старшины, но отдать брата в сумасшедший дом не хватало решимости: была еще в душе искорка жалости к тому прежнему Яшке, рано осиротевшему, прилепившемуся к старшему брату, как к матери.
— Да… — Дорофей Васильев мял бороду и оглядывался по сторонам. — Полегчало? Может, совсем отойдешь?
— Отойду, отойду. А ты пока от меня отойди.
Яша дрыгал ногой, выражая нетерпение от настойчивого разглядывания.
— Мол, держаться надо. Укрепи себя и не сдавайся…
Терпение Яши истощалось. Он бросал работу и, схватив дужку бредня, повертывался к Дорофею Васильеву:
— Уйди, а то огрею! Уйди, глот! Понял? Убью, и спроса с меня не будет.
Под напором Яши Дорофей Васильев, загораживая голову от угрожающего конца дужки, семенил к крыльцу. И, как на грех, всегда из-за угла вывертывался Петрушка, он подсвистывал и раскатывался в смехе.
— Наступление! Яша, напирай!
— Я те напру по морде-то, по толстой! — Дорофей Васильев грозил Петрушке и скрывался в сени.
Днем косили цветущую вику на сено. Первым шел Яша — распоясанный, в широкой Дорофеевой рубахе. В лаптях, в новых онучах, туго закрученных веревками, он голенасто шагал, оставляя далеко сзади себя Корнея и Петрушку. Коса Яши едко брала широченный ряд, он ловким движением левого плеча легко стряхивал в вал сочную вику, вскидывал голову вверх, и на лице его, подчеркнутом потной розоватостью растолканной крови, лежала печать радости от осмысленного, веселого труда.
Раззадоренный косьбой Яши, Петрушка все просился вслед за ним, но упрямый Корней не отдавал своего череда, хотя Петрушкина коса давно подкашивала ему пятки.
— Вот подожди. Он уходится. В нем выдержки нет. Запалится.
— Кто? Я? Эх ты, пегая мочалка! — Яша высоко вскидывал на плечи косу и горделиво озирался на исходившего потом и бессильным упрямством Корнея.
За обедом Яша сидел рядом с Дорофеем Васильевым «в вышках», аккуратно ел, и как-то странно было видеть его на необычном для него месте, не у припечка, где он едал обычно. Дорофей Васильев потчевал брата, пробовал шутить, но Яша не отвечал ему, переглядывался с Петрушкой, словно старался напомнить ему о том, что скоро вечер и они пойдут на ловлю.
В стороне от Двориков, около шемеде́левского леса, на длинной промывине стоял хутор господ Ошаниных, давно оскудевших и покинувших эти места для веселой городской жизни, для службы в больших и денежных чинах. Земля их сначала ходила в погодной у мужиков аренде, потом нашелся арендатор на весь хутор — Веденей, или, как звали его мужики, «Водяной», Абрамыч Тугих. Он осел в барском доме, подновил службы, очистил пруд, подсадил сад, и доселе убыточный хутор стал доходным. Тугих был при больших деньгах, исправно отвозил в Тамбов губернатору арендную плату, сверх того давал под векселя. С каждой его поездкой рвалась нить, связующая прежних хозяев с дедовской землей, и близился срок наступления полной власти Тугих над барским наследством: долги губернатора, владельца хутора, приближались к оценочной стоимости имения.