Свекровь, замечая игру. Дони, укоризненно качала головой и принималась точить:
— Бесстыдница ты! Расшибет тебя громом, помни мое слово, смутьянка! Перед смертью тебе не будет прощенья, кобыла ездовая. Ишь ляшками-то сучит, насучила бы тебе колонья лихая по спине до затылка!
Доня не отвечала ей: давно привыкла к зудливой свекрови, да и не боялась она никого в доме, ходила по избе полной хозяйкой. Она видела, что на старика что-то накатило, словно в монастырь собрался идти, замаливать грехи ночей, проведенных в ее хатке.
— Околел бы ты, старый кобель, обедню б заказала! — шептала Доня.
В ней начинало бушевать зло. «Спелись петух с кукушкой, беду накличут». Она била прилипчивого Ваську — большеглазого, в нее, взявшего от отца лишь веснушки и крючковатый нос, косилась на Веру, старавшуюся держаться от нее подальше, а Аринке не давала прохода. Та недоуменно таращила на Доню рачьи глаза, сутулилась и пробовала вступить в брань, но Доня толкала ее и выбивала дерзкий дух.
— Черт улогая! Ишь, разодрала очки-то бараньи!
Аринка начинала реветь, надувала губы и жаловалась матери:
— Унять нельзя эту обормотку! Ы-и! На кого ж ты меня, мамушка, зародила!
С крыльца высовывалась голова Дорофея Васильева. Он цыкал, и Аринка, сглотнув слезы, турманом сматывалась в горницу.
От злобной тоски Доня несколько раз заходила к Петрушке в амбар. Здесь пахло солодом и мышами. Закрома грузно давили полнотой и пылью. На стенах висели старые шлеи, хомутины. Петрушка спал на разъехавшейся, будто разбитой параличом деревянной кровати около стены, у самой двери. Замусоленная подушка, клокатое одеяло на полуистлевшей дерюжке; невеселое житье Петрушки, отрезанного ото всех вроде ломтя. Доня качала головой и садилась на высокий порожек. Петрушка, закусив губу, делал вид, что занят, не встречался взглядом с нежеланной гостьей, наливался бурой краской сдерживаемой злобы.
— Мытарно живешь ты, Петрушка, а! Умрешь и поголосить будет некому. Какая уж это жизнь! — Доня подперла ладонью щеку, хмурилась, чувствуя, что в розовом сумраке вечера лицо ее красиво и оттого-то Петрушка и боится глядеть в ее сторону. В первое посещение разговора не получилось. Доня решила не ходить больше к неласковому работнику: сердце травить на дурака не стоит. Но подошел вечер, опять в груди зароилась тоска, захотелось сказать кому-нибудь теплое слово, и опять Доня прошла к амбару, будто за делом — снять с колышка старые валенки. Петрушка, только что умывшийся после пахоты, вытирал розовую шею затертым полотенцем, глянул ей в лицо и начал застегивать рубаху. Рванул ли он в торопливости сильно или пуговица держалась на ниточке, только он не застегнулся, в горсть ему упала пуговица, и воротник распахнулся, обнажив приторно-белую грудь с янтарной полоской загара.
— Разъехался? Эх ты, жених-расстеса!
Доня колыхнулась в смехе. Петрушка растерянно поглядел на пуговицу, помыкнулся было нырнуть в глубину амбара, — Доня заметила, как напружился под рубахой его широкий, крепкий бок. «А уж он совсем парнем стал», — мелькнуло у нее в уме. Но Петрушка неожиданно высунулся из двери и широко глянул в лицо Дони.
— А ты чего оскаляешься? Эка, забава какая!
Доня выдержала его взгляд и, сама не зная, как это получилось, погасила усмешку, подошла к Петрушке и взялась пальцами за ворот.
— Дурак, небось и сменить нечего, а сам не пришьешь. Так и будешь расстесой. Садись, я пришью уж.
Она надавила рукой на плечи Петрушки, и он покорно плюхнулся на край постели. В кофте нашлась иголка с ниткой, и ловкие пальцы Дони быстро замелькали перед глазами Петрушки, блестя острым концом иголки.
— Гляжу я на тебя, какой же тебе год, Петрушка? Ишь какой красняк стал! Недавно будто еще сопли под носом сверкали. Ну!
Петрушка дышал трудно, старался отвернуть лицо, чтоб не дышать в грудь Доне.
— А я почем знаю? По книгам выходит будто осьмнадцатый.
Доня не глядела ему в лицо и, казалось, плохо слышала его речь.
— Об эту пору ребята о невестиной постели думают. А ты еще… Ну, вот и все.
Она перекусила нитку, близко склонившись к плечу Петрушки — от него потянуло крепким потом, молодостью и боязливой настороженностью. Задержалась с ниткой Доня больше чем надо лишь на одно мгновение, но этого было достаточно для того, чтобы в голову забрела шальная мысль, блазь, ребячья игривость. Она неожиданно толкнула в грудь Петрушку, опрокинула навзничь, хлопнув его ладонью по упругому животу.