— Неподходяще.
Горилла сердито нахлобучил шляпу и тронулся к двери, не слушая усмешливого напутствия Федота:
— Разве у нас склад всяких благ? Тебе усадьбу, тому жену, а третьему что-нибудь еще круче. Нам всех купить силы не хватит. Это Садок может и так…
— А что Садок? — В дверь пролез Горюн и, потеснив Ивана, подошел к столу. — Кому Садок, а кому и дяденька! Садком не упрекай, Федот разлюбезный Егорович. Вот что!
Горюн пьяно качался на тонких ногах, одергивал неверными пальцами каляную новую рубаху и задиристо шмыгал носом. Не встречая сопротивления, он скоро выдохся и растерянно оглядел избу, словно не понимая, как он сюда забрел. Увидев Матюху, он стронулся с места и подошел к нему вплотную.
— Что на меня пялишься? Не выгорело дело? А?
Матюха брезгливо отстранился. Этот всегда забитый человек был противен своей непонятной уверенностью, перехваченной напрокат у нового свата. И сказал Матюха будто не Горюну, стоявшему перед ним, а невидимо присутствующему Садку:
— Отвяжись, продажная душа!
Горюн заморгал, закрякал и вдруг весь встопорщился, подбежал к столу, ударил по крышке кулаком.
— Кто продажная душа? Скажи мне, кто? Я? А кто знает, что у меня вот тут делается? Вы в колхозе только плантуете, а мне жрать надо! Вот что! Я, может, сдох бы до ваших благ, а сват мне сразу помощь дал. И-и, какие вы гладкие! Я не продажный, я умученный человек, вот кто я!
Федот сидел не шевелясь и не спускал глаз с мечущегося у стола Горюна. Потом он посадил ребенка на лавку и встал. Горюн замолк, сжался и сделался сразу ниже и худее. В его взгляде появились испуг и раскаяние.
— Ты что пришел, говорить по делу или хвалиться? — Голос Федота гулко ударил в притихшие углы, казалось, проник в каждую пору замызганных, гнилых стен. — Нам хвалиться нечего, и пьяному у меня не место!
Горюн испуганно оглянулся на дверь, сжался весь, лицо его дернула гримаса отчаяния. Он хватнул рукой воздух, дотянулся до руки Федота и забормотал:
— Федотушка, аль ты меня не знаешь? Ну? Как же я теперь должен поступить? Сумку одевать? А если я с сватом раздружусь из-за вас, мне живая сумка. С вами и до греха дойдешь, а тут мне подмога, и вовремя… Сейчас я…
— Сейчас ты в кабалу влез! — Федот отстранил руку Горюна и успокоенно прошел по избе. — Ты думаешь, тебе полегчало, помощь получил? А Садок думает, что он себе дурака нашел, лишнего работника. Ты это понял?
Проблески мысли пробежали по пьяно-багровому лицу Горюна. Он с разинутым ртом опустился на скамейку и склонил готовую к ударам Федота голову.
— В работниках быть хорошо? Ну и вали! А у нас другие будут. Поглядим, как ты с Садком хоромы себе наживешь. Да и девка не расцветет.
— Девка, а что девка? — Горюн поднял голову, но поглядел не на Федота, а на Матюху, — Разве я ее уговаривал? Сама поохотилась, ну, и мать приналегнула. Матюша! Друг! Тебе самому порток не удержать пока, разве можно на тебя полагаться?
Матюха не знал, куда девать себя. Ему показалось, что весь он рассыпался на части и никак себя не соберет. Он задохнулся и злобно, будто в этом крике было все спасение, выпалил в лицо Горюну:
— Я! Ты… не тревожь меня! Отстань к дьяволу!
Ему было мучительно стыдно. Он, не взглянув на Федота, прошел к двери и уж в темноте сенец выдохнул сбившуюся в горле горечь.
Ночь была белесая, глухая. Острый серпок луны затянули жидкие облака, они приглушили голоса, туманом свисали на поля и скрывали потерявшие очертания, словно распухшие деревья.
У избы Горюна толпился народ и лез в окна. В избе за очищенными от яств столами еще сидели гости. Всем им хотелось спать, но они, как по обязанности, сидели и старались быть веселыми, пели песни. Но выходило у них невесело, песню жевали частые зевки, голоса спадали, усилия поющих ослабевали с каждой минутой. И только Андрюха Воробей, напившийся ради чужого веселья, стоя с белым колом на гребне погребца, прерывал матерщину концом чужой песни, пел, дико отчеканивая каждый слог:
А в улице тонко дурманило свежее сено, кружило головы и тянуло побрести в поле на всю ночь, к неведомым манучим берегам.
Веселая свадьба Саньки переходила в похороны, и разговоры зевающих баб не были необычными:
— Уж он, Тишка-то, свалился давно. Облевался весь, испакостился, ругается на чем свет стоит. Она все льнет к нему, зовет, от сраму только бы скрыть. А он ее все норовит в морду, все в морду.
— А Садок-то какой был! Ульяне в первый же день косы выдрал!
— Порода такая балухманная. Сын — в отца, отец — во пса, весь род — бешеные собаки…