Матюхе подумалось, что обо всем этом он знал заранее, только теперь у него не было неприязни к Саньке, думалось, что и она теперь знает о своей ошибке и, может, в горьких слезах первой своей замужней ночи вспоминает его, темную бездну расшитой звездами реки, недавнюю ночь своего девичества, которая не повторится никогда.
Матюху догнали девки, затолкали, забрызгали смехом, а Аленка вдруг обняла его за плечи и прокричала в ухо:
— Что ж не плачешь о невесте-то? Эх ты, пропо́кал!
Матюха не ответил Аленке, и девки скоро растаяли во мгле улицы.
XVI
Эта ночь томления Матюхи для агронома Короткова была светла и голосиста.
Перед вечером в совхоз зашла Наташа. Она долго разыскивала его под ощупывающими взглядами совхозовских сплетниц, под крутые шутки каменщиков и нашла наконец в машинном сарае под полотном жнейки — грязного, липкого от пота и машинного масла, еще более заросшего.
Когда она вошла в широкий просвет ворот, Коротков, дрыгая ногами, стараясь вылезть из-под цепких крючков жнейки, кричал слесарю Воронину, смеющемуся над ним с высоты седла:
— Черт, слезь! Слезь, говорят! Она под тобой садится!
Потом выбрался, заворотив рубашку по плечи, махнул на Воронина масленкой и увидел Наташу. Этот момент был самый потрясающий. Радость и стыд за свою наготу и грубость сменялись в нем с невероятной быстротой, и в этой смене были одновременно и позор, и счастье, и прощение, и теплота.
— Откуда вы? А я тут…
Он сунул ей руку и испуганно отдернул:
— Ну, не черт? С какой лапой лезу.
— Ничего, ничего.
Смех Наташи был волнующ и переливист, а глаза ее светили ему в черноту груди двумя голубыми фонариками, освещали грязную накипь последних дней, вытаскивали наружу то, что он боялся за собой признавать.
Он стоял перед ней, растопырив ноги, и бессмысленно улыбался. Он не усваивал того, что говорила она, только следил за движением ее губ — сочных, опаленных дневным жаром, как два растянутых и подпеченных солнцем плода земляники.
— Была у подруги в Осиновой горе. Зашла вам передать от брата…
— К черту брата! И тебя, Воронин, к черту! Идемте!
Он решительно взял Наташу за руку и вывел на просторное гумно.
— Молока, чаю — оказывайте! — И замахал фуражкой Ксюше, по-утиному шедшей из кухни к коровнику: — Ксюша! Эй!
Наташа дернула его за рукав, и взгляд ее замутила укоризна. Коротков мгновенно забыл про Ксюшу и начал оправдываться:
— Ей-богу ж, вы хотите освежиться, Наташа. Ну, я понимаю по себе. Жара, пыль и…
— Пойдемте лучше к вам, там сообразим.
Коротков покорно прошел за ней, мимо озадаченной Ксюши, под косыми взглядами речистых баб, под неслышными шутками каменщиков. Наташа опять была в белом полотняном платье, в носках, сверх которых розово сверкали загорелые, крепкие икры, и в шарфе, накинутом через плечо, — водянисто-зеленом, с красными цветами. Коротков не спускал с нее глаз, и ему только сейчас, под ногами Наташи, стало заметно, что около дворца много навоза, палок и грязи. Он шел, сжимал кулаки и проклинал сторожа.
В комнате Наташа помутнела, зато сама комната, заглохшая без него, с разбросанными, будто забавлявшимися в его отсутствие вещами, показалась полной, звучной и удобной.
Коротков подвинул Наташе кресло, предварительно схватив с него заношенные носки. Она села, обвела углы взглядом и чуть заметно улыбалась.
— Живете вы нельзя сказать чтобы удобно.
И замолчала, глядя в лицо Короткову, не спускающему с нее глаз. Он дотронулся до ее руки и попросил:
— Ну, говорите еще!
Она смутилась, начала поправлять шарф.
— О чем же говорить мне?
— Ну, о себе, обо мне, об этой скверной и грязной комнате, о черте лысом, наконец! Я так рад вам, что не найду слов, хочу слушать ваш голос.
Она еще раз глянула на него, глаза ее сделались большими-большими, и в них, как в темном зеркале, сверкнули тонкие блестки заглянувшего из глубины света. И предательская бровь легла ниже, утемнила взгляд.
— Вот не обрились вы еще! — Наташа засмеялась, приподнимаясь с кресла. — Воды мне дайте, и больше никаких угощений чтоб не было. Я скоро пойду. Мне еще четыре километра шагать.
Вечерние часы — всегда ленивые, растянутые сбором на ночь, ревом скотины, длинными разговорами — пролетели за один миг, и когда Коротков наконец вышел за Наташей на улицу, садилось солнце, в парке забродили сумерки, и грачи кричали, как перед сном, — глухо и воркотно.
Кто знает, откуда приходит ночь и кто может найти в завали скупого человеческого языка такие слова, чтобы сразу рассказать о том, как летние ночи богаты красками тухнущих облаков, придвинувшихся и сомкнувшихся в лиловый круг далей с одинокими огоньками засыпающих деревень, богаты звуками, в которых и сон, и явь, и чужая тоска, и стихающая радость, — кто?