Зызы опешил и с испуга сел на лавку в присутствии пристава. Он потерял дар речи, ловил ртом воздух, мычал, мучительно стараясь овладеть языком.
— Ва-а-ше благородие! Ет-ет что ж такое? А? А должность, а ква-артера?
Ему было разъяснено, что сидеть в присутствии начальства не полагается, во-первых, а, во-вторых, если он не выедет в недельный срок из Москвы, он будет препровожден по месту жительства этапным порядком. Для успокоения Зызы письмоводитель по знакомству вычитал: «По статье 1438 Уложения о наказаниях всякий, кто, быв избран в должность обществом, откажется от принятия оной без особых законных к тому причин, тот за сие подвергается денежному взысканию не свыше 10 рублей, и сверх того обязан принять сию должность».
Пришлось покориться. И вот вместо шумных вокзальных переходов, посадочной спешки, щедрых чаевых, начальственного окрика на растерянных пассажиров третьего класса, Зызы поселился в заглохшей отцовской избе, ходил по полю, разнося по межам и дорогам обиду и тяжелое раздумье. По первой встрече, оказанной ему в селе, он понял, что наседали на него не те, у кого в самом деле нужда шею переела, а толстосумы, живущие за тяжелыми запорами, во дворах, похожих на крепости, что ходоки, подбиваемые «доможильными стариками», заявлялись к нему, движимые завистью и алчностью, в расчетах пожить на чужих харчах, повеликаниться над хорошо живущим земляком. И в первый день по приезде в село старики на сходке ехидно посмеивались в бороду, справляли победу «мира» над односельчанином, говорили:
— От мира откалываться нельзя. Страх надо иметь. А то вы все там в господа перейдете, родной корень забудете.
Издевка была тяжела, а бессилие отнимало охоту к протесту. Меряя полевые межи, Зызы обдумывал свое положение и постепенно начал понимать всю тяжесть крестьянской доли, всю бесправность человека, имеющего несчастье народиться в крестьянской семье. Мало того, что люди весь век живут впроголодь, выбиваются из сил на «обрезках» земли, не имея никакой надежды на улучшение своего положения, — мало этого, над крестьянами висит тяжесть многих опек, и в первую очередь произвол богатеев, управляющих «миром» по своему усмотрению.
— Тюрьма, — почти кричал он в полевую пустоту, стуча палкой о глухо стонущую землю. — Живая тюрьма, чтоб вас всех черт раз-з-зорвал!
Но поле было глухо, ответа не было, и хотелось подняться на высокую гору и крикнуть оттуда унылой земле:
— Люди добрые! Мы в тюрьме гнием заживо! Опомнитесь!
За это лето Зызы постарел, смирился и сделался желчным. Жена начала его бояться, он видел это, скрипел зубами, но нужной тихости для хорошей беседы с этой женщиной, заброшенной по его милости в навозную избу, в груди не было, — он молчал и старался бывать дома реже.
Он понял, что главный его враг — общество, в котором самодурствуют мироеды, закон, дающий этим мироедам право давить малосильных мужиков.
Возможность перейти на участок показалась избавлением. Зызы начал хлопоты, убил на это дело остатки сбережений, и, когда дело было завершено, он доставил себе удовольствие: облаял на сходе мужиков, обозвал их глотами.
— Теперь на-а-дохни вас черт! Я-а-а плюю на вас! Ви-идите? Чтоб вы все тут передохли!
Но с переселением в Дворики для незадачливого Ивана начались новые терзания. Он втайне был уверен, что место артельщика останется за ним, стоит ему только избавиться от самодурства общества, получить паспорт и приехать в Москву. Он наспех обстроился на новом месте, кое-как запахал землю под рожь и сейчас же смотался в Москву, заявив жене, измучившейся на несподручной и тяжелой работе:
— Скоро кончится. Плюнем на все и уедем на старое гнездо. Теперь мы вольные казаки.
Он пробыл в отлучке с месяц и приехал домой — худой, замкнутый, обросший. Жене на расспросы ничего не отвечал, целые дни сидел над бумагами, вчитывался в них, потел и ругался. Потом отошел немного и, не глядя жене в глаза, еле выговорил:
— Су-удиться надо. Место мое другой занял.
С тех пор начались регулярные поездки в город. Дорога жрала остатки сбережений. Зызы начал тайком от жены продавать скопленное на черный, день: часы, портсигары, серебряные ложки, меховое пальто. В Москве он ходил от начальника к начальнику, но везде получал отказ. Потом его стали гонять признавшие швейцары. Но он был настойчив. Проевшись, он возвращался домой с тем, чтобы собираться в новую поездку.
На этот раз он приехал домой более спокойный, чем всегда. Поел, обошел двор, посмотрел на поле, и на лице его застыли печать глубокого раздумья, решимость держаться какого-то тайного плана.