Коротков откинулся к спинке стула, слушал Стручкова, и в нем колыхалась звучная, певучая радость, дыхание перехватывали спазмы вспыхивающего в груди смеха, ему хотелось вскочить и дико кружиться по этой темной комнате, схватив в охапку сухореброе тело Стручкова. Но вместе с тем в голове мучительно туго двигались какие-то мысли, там подбирался ответ Стручкову, в него вкладывалось все содержание его жизни, все раздумья, планы и даже отголоски его любви к Наташе, ночной большак, туманные призраки поля, весь мир, в котором он жил и который давал ему силы, радость и потрясение.
В тьму комнаты пробился жидкий свет луны, посеребрил бок самовара, искрой загорелся в катодах радиоприемника, и сама комната вдруг стала просторной. Стручков переходил в ней, маленький, ловкий, и слова его были голубые, прозрачные.
— Я не люблю хвалить людей. Они скоро зазнаются. А вот тебя сегодня не удержался…
Коротков встал и, легко ступая по зыбкому полу, подошел к Стручкову, сказал тихо, почти неслышно:
— Спасибо… Василий Андреевич…
Потом Коротков стоял около Стручкова, держался рукой за стол и говорил много, горячо и чувствовал, что главное еще не сказано.
— Все старания моего отца-инженера были направлены к тому, чтоб я был или ученым или художником, словом, большим человеком, стоящим выше жизни с ее борьбой, сутолокой и нищетой. Но однажды я поразил его, поразил тем, что надел сапоги, рубашку и ушел с рабочими ребятами на вечеринку. И с той поры я покончил с той оболочкой, которая отличала меня от соседних ребят, я хотел быть похожим на них, старался заручиться их дружбой, быть с ними на равной ноге. И отцу я заявил, что не хочу быть талантом, хочу быть просто человеком. Отец, сам того не замечая, открыл мне всю мерзость отношения между интеллигенцией и чернью. Это он привил мне настоящую ненависть к этим прилизанным, умным господам, которые любят всех учить и боятся сами дотронуться до какого-нибудь дела. Я заявил отцу: я хочу быть средним человеком, хочу знать какое-нибудь дело и выполнять его так, чтобы быть собой довольным. Этим я нанес старику колоссальный удар. Но вместе с тем я освободился от его влияния, по-своему познавая жизнь, сам искал себе друзей и учителей. Я вырос среди рабочих нашей фабрики. Я был, может, умнее их, больше знал, но я никогда не давал им чувствовать этого, они называли меня, может, олухом, это меня не оскорбляло. Вместе с тем я учился, и учился не для того, чтобы только знать, а хотел знать свое дело, потому и учился. Дело! Живая работа! Сознание того, что ты вот, своими руками делаешь что-то, что приближает жизнь к лучшей эпохе, обогащает людей, дает им возможность чувствовать себя человеком! И здесь я многому научился у тебя, Василий Андреевич. Через тебя я полюбил этот совхоз, полюбил землю, полюбил твои, наши планы. Меня не тянет город, не тянет теплое место. Я — здесь до тех пор, пока буду приносить хоть какую-нибудь пользу, пока я нужен.
— Я тебя понял… — Стручков встал и потянулся. — Рабочему классу дорога каждая светлая голова. Нужна! Мы должны заразить вас своими идеями, должны заставить полюбить нашу работу и сделать ее вашей работой. Ты, Петя, здоровый человек, наш целиком. И тех, кто захочет ошельмовать тебя, мы поставим на свое место! Понимаешь, поставим! А теперь я тебе скажу, что привез из области. Нам предстоит гигантская работа. Наш совхоз должен стать центром этой местности, от него пойдут все нити коренной ломки деревень. Ты хорошо с ребятами удумал. «Новый быт» — это входит в мой план. Нам придется сделать, может, коренную перетруску всего состава рабочих, опереться на здоровые силы партийцев, вроде Белогурова, Бодрова и этих комсомольцев. Нам придется выдержать борьбу со всеми отсталыми, со всеми собственниками и партбюрократами. Мы с ними простимся. Я доказал в тресте и в областном комитете, что нам нужен пролетариат. Мы привлечем пролетариев из других мест и с ними пойдем в бой. В нынешнем году у нас будет прибыль, большая прибыль. Мы ее всю употребим на свое хозяйство, на улучшение быта рабочих, на коммунистическое устройство их быта. Понял?