Когда Коротков вышел на сцену, голоса начали стихать. Он выждал еще с минуту, вздохнул глубоко, обрел в себе спокойствие и убедительность заготовленным словам и начал:
— Товарищи, Белогуров вам сказал, но не все. Потому среди вас и появился протест. Не надо забывать, что мы никого гнать не предполагаем, принуждать тоже. Значит, пока кричать преждевременно. Цель нашего доклада — показать партийному ядру и всем рабочим, что среди нас уже появились брожения, передовая часть рабочих недовольна тем бытом, который стандартизируется в совхозе. Только показать. Отсюда будут сделаны выводы, а мы, застрельщики, поведем работу по расширению нашей ячейки, будем привлекать к себе новых членов и подготовлять из них настоящих ревнителей новых порядков, врагов гнилого быта, печек, кухонь и обособленных чугунов.
Коротков окидывал взглядом лица сидящих перед ним, на них было написано внимание — это подогревало, укрепляло голос, и ему хотелось говорить без конца.
— Мне сегодня набили шишек. Я не испугался. Ибо я верю в свою правоту и нарекания мне не страшны. Точно так же я глубоко верю в то, что предложенный Белогуровым план переделки рабочих из зарабатывающих здесь только деньги в подлинных хозяев этого совхоза, в пролетариев земли, связующих свою судьбу с судьбой всего советского хозяйства, этот план единственно верный, и чем скорее мы проведем его в жизнь, тем больше нам поставится в заслугу! В это я верю! А теперь по существу. Дерябин боится порвать со своим хозяйством. Ну, а совхоз, при наличии таких рабочих, разве не рискует остаться пустым? У всякого свой дом, свои дела, можем ли мы опереться на таких и сказать себе: это наши, с нами до конца? Нет? Тогда и надо выбирать каждому свое: Дерябину, Плотнову, Суровых — свои дома, а нам искать настоящих пролетариев земли, вроде Бодрова, Сироткина, Белогурова, Стручкова. Ведь это очень просто. И затем, почему вы думаете, что рабочему семейному будет труднее? Это недопонимание. Сплошной вздор дерябинского толка! Дети будут на обеспечении совхоза, матери получат работу, и у рабочего бюджет возрастет вдвое, не говоря уже о том, что он будет сам свободнее, ему будет легче жить, легче запасаться знаниями. Мы — администрация — получаем большие ставки? Верно! Не будем спорить о том, стою ли я своих денег или мне дают их зря. Но я заявляю здесь, что десять процентов своего заработка я отдаю в фонд улучшения быта нашей коммуны и вызываю всех остальных. Я буду питаться с рабочими за одним столом, буду жить с ними под одной крышей, и мне никто не скажет, что я не рабочий, что я отделяюсь от рабочих.
Его прервали дружные хлопки Белогурова, Стручкова, комсомольцев. Он встретил их одобрение, поймал радостные взгляды, и улыбка — широкая, прущая из задрожавшего нутра — поползла по лицу.
В зале поднялся шум. Опять люди говорили всяк свое, лезли друг к другу с растопыренными пальцами. Лазутин бессмысленно колотил графином по столу.
Рубцов вскочил на трибуну — жидкий, малосильный — закричал тонко и отчаянно:
— Товарищи! Предлагаю от имени комсомольцев прибавить к нашему вызову на соревнование еще один параграф. Что мы вызываем Дунаевский комбинат на соревнование по организации нового быта, что с своей стороны обязуемся в течение года сделать настоящую коммуну.
Опять хлопали, опять сбивались к столу, но напор противников ослабевал с каждой минутой, они обозленно трясли рукавами и нечленораздельно кричали:
— Валя-ай! Крой! Ваша взяла!
Силин шептал на ухо растерянному Лазутину, тот подсчитывал голоса и шумел секретарствовавшему Ивану Осиповичу.
— Пиши сорок! Да, сорок «за», голова шишом!
XIX
Колхоз не давал мужикам покоя. О нем говорили и сами колхозники, в раздумье почесывая затылки, и не пошедшие в колхоз, и у этих думы были беспокойны, лишали их сна, сбивали с толку, отнимали руки. Шла беда — неминучая, грозная, она несла с собой ломку дедовских домов, обесценивала всякую начатую работу, переполняла злобой сердца.
Матюха, переходя из дома в дом, видел, что в каждой избе заведенный порядок дал трещину, семья раскололась надвое. Его расспрашивали длинно и умоляюще, точно в его ответе сидела разгадка всех волнений и тревог.
— Ну, жили мы и жили, а теперь как быть? Идти в коммунию, — пропади она пропадом, — духу не хватает, и в одиночестве жить — все равно подведут к тому же. Куда ж деваться-то, а, Мотя?