— Я и не узнал тебя… Здорово живешь.
— Здравствуешь.
Санька досадливо наклонилась и принялась бить вальком часто и со злобой. Матюха поглядел на трепыхающийся хвост подоткнутой паневы, на белые ноги Саньки, перетянутые под самыми коленками коричневыми подвязками, и ему захотелось вызвать ее на разговор, послушать ее голос, о чем он с тоской мечтал в поле. Он придвинулся к ракитнику, взялся за тонкий прутик и, срывая один листок за другим, сказал:
— А я тебя еще не проздравил… А, молодая?
Санька, не разгибаясь, буркнула:
— Без тебя проздравили.
— Что ж ты серчаешь-то?
— А ты не приставай! Иди своей дорогой!
Санька повернулась к нему задом и начала вывертывать подштанники. Матюха поглядел на ее спину, на плечи, которые он недавно еще обнимал и согревал поддевкой, решительно шагнул к Саньке и прерывисто выдохнул:
— Сань!
Она смолчала, только дольше чем следовало вертела в руках серую ветошь.
— Неужели я тебе врагом стал? Разве я…
Санька вдруг повернулась к нему, глаза ее округлились слезовыми колечками, она выговорила тихо и с силой:
— Без тебя, Мотя, тошно… Чего ты меня мучаешь?
Он схватил ее мокрую руку, потянул к себе и задохнулся.
— Знаю, тошно… Раньше знал я, что тебе тошно будет, а…
Санька сглотнула слезы и отдернула руку.
— Ну, иди… Еще увидят…
Матюха покорно удалился. Он ни разу не оглянулся на Саньку. С него было довольно. Остаток дня он был весел, шутил с подпасками, рассказывал им длинные путаные сказки и даже разрешил прокатиться на поповой корове.
Этот день был для Матюхи самым радостным. Он чувствовал, какая в нем таится любовь к Саньке, и любви этой не будет конца.
С этого дня он вечерами все ждал чего-то, долго сидел на завалинке своей избы, потом проходил на село, чутко прислушивался к каждому шороху, присаживался на крыльцах к девкам и опять уходил в поисках непонятного, того, что должно непременно случиться.
Была тихая, оглушенная треском кузнечиков ночь. Половинчатая луна тихо взбиралась на небесный взлобок, встретила на своем пути облако и, усталая, окуталась в его синие пуховые недра, надолго успокоилась там. Уже отметили благодатность ночи полночные петухи. Матюха брел садами, не замечая дороги: текли и текли мысли, как ночные часы, пересыпанные далеким ржаньем лошади, шорохом потревоженной в листве птицы, лягушечьим выкриком. Попробуй, собери эти звуки и восстанови!
У поповой дорожки его окликнул голос. Матюха не подумал сразу, что это зовут его, не отозвался, но голос прозвучал еще раз отчетливее, и Матюха с забившимся сердцем присел между яблонь, всматриваясь в глубь дорожки. Санька выплыла из мрака неожиданно, ткнулась в руку и сдавленным шепотом сказала:
— Оглох, что ль? Звала, звала…
— А я…
Матюха тряс руки Саньки, переступал с ноги на ногу и не знал, что сказать и что делать. Санька решительно тронулась в глубь сада и позвала:
— Иди сюда.
Матюха тянулся к ней руками, спотыкался и обрывисто шептал:
— Как же это ты? А?
У плетня Санька задержалась и все тем же строго-предостерегающим шепотом ответила:
— Уехал мой-то в Чернаву за товаром в потребиловку. Иди за мной. Не обдерись.
Они перебрались через плетень и очутились у Горюнова шалаша. Санька стала у черного лаза в шалаш, передохнула и невидно усмехнулась.
— Поджидал-то кого? Меня или Клашу? Новую зазнобу нашел?
— Клашу? — Матюха растерянно развел руками. — На кой она мне… Да разве ей такой нужен?
— Они, московокие-то, никем не брезгуют.
Голос Саньки вдруг стал жесткий, и в нем послышалась злоба. Матюха тронул ее за локоть, обжег пальцы и попросил:
— Не надо… Что пустяки… Ты про себя лучше скажи. У меня сердце по тебе изболело. Верное слово.
— Мать с отцом сбили за Тишку… Нужда заела их совсем. Ждали поддержки.
— Хороша поддержка… Бил он тебя?
Санька долго не отвечала. Закинутая назад голова ее была похожа на белую каменную маску. Потом хрустнула пальцами и сказала:
— Не говори об этом… Лучше погрей меня, Мотя…
Она покорно отдалась его рукам. Он сжимал ее, медленно приближался лицом к ее голове, и у него мелко дрожали в коленках ноги. Губы ее были горячи и сухи. Матюха пил тепло ее дыхания, каждой точкой пальцев ощущал теплоту ее покорного тела, — в этом была странная, сковавшая грудь стальными обручами мука, мука неясных желаний, страх перед грядущим. Санька обняла его за шею, щека ее касалась его щеки, и на губы ему упала горячая капля. Матюха еще туже прижал к себе Саньку, и ему показалось, что это он выдавил из нее глухие рыдания, это его объятия заставили содрогаться ее худые плечи.