Спорщики не унимались.
— Ну, это, положим, так, а солома? Я дома-то часть в сторновку для овец пущу, часть в колосок, а тут вся будет битая. Как ты об этом понимаешь?
— Сторновку? А сено на что? Мы своих овец, как поросят, на сене раскормим.
Пядь за пядью вышибал Федот почву из-под ног недоверчивых колхозников. Они начинали проникаться его шумной уверенностью, речь их пересыпалась смехом, и от недавней завертки в голове, что закручивалась дома в одиночестве, не оставалось и следа. Трудно было им привыкнуть к мысли, что вот-де идет страда, а гумно их будет пустовать, проросший ток не хватит воды и солнца, и рига не услышит звонкого говора цепинки.
Федот с Гопкиным три дня кружились со жнейкой. Приладили новые зубья к граблям, смазали, прочистили ножи. Федот, грязный, в опорках, носился с ключом вокруг машины, подкручивал, подколачивал и успевал отвечать мужикам:
— Что, заробели? Не робь, Яша, раз все наше! Как запузырим этой трещалкой под черед все пашни: баб — вязать, ребят — снопы таскать, — пойдет чесать чесалка! Вперед всех управимся, и легче всех будет.
— Управимся, это верно. Только уж очень как-то не так все…
— Не так? — Федот сверкал белками и дергал липкими пальцами взлохмаченный ус. — Так не так, перетакивать не будем. Точка!
Матюха за последние дни возненавидел стадо. Ему хотелось быть около Федота, так же, как он суетиться, спорить с мужиками, потом вместе со всеми выехать в поле и работать за пятерых.
— Кнут меня, черт, мучает! Нешто бросить?
Федот не сочувствовал его намерениям:
— Ну, и башка пустая выйдешь! Мы тут без тебя обойдемся, а ты, раз взялся по договору, должен его свято исполнить. С тебя, во-первых, общество неустойку слупит, а, во-вторых, колхозник не должен нарушать своего слова. Обожди до осени, тогда можешь быть свободным. Поедешь со мной на колхозные курсы, поучимся у Стручкова этим зверем управлять — трактором, всего хлебнешь.
Федот умел убеждать собеседника. В его голосе была непонятная теплая округлость, законченность, слова его действовали на ухо, как широкая успокаивающая музыка.
Матюха следил за его руками, редко бывшими без дела: и пальцы его — толстые, согласные между собой — были, как и слова, убедительны для всякой работы. Поднимая взгляд от ременных постромок, которые он свирепо прокалывал круглым шилом, Федот глядел в угол, закусив губу, словно вслушивался в ход шила, и обрывисто говорил:
— Стручков с Коротковым, они, брат, нашим мужикам заснуть не дадут… Вон вчера валили в совхоз за деньгами под картошку. Для спиртового завода заготовляют. Все теперь с копейкой. А в Мелядине, слыхал, как запели мужики: «Раз колхозу помочь дают, и мы не хуже колхозников, тоже запишемся». А все вовремя, главное! Раздружились мужики, ослабли, — он, Коротков, их сразу убедил. Взодрал им пары, дескать, не вешай головы, помощь будет! Понял? Вот и я тоже. Если получится затычка, нам Стручков энергию поддаст нараз. И у нас поддаются. Вон моей бабе сперва-наперво проходу не давали, а теперь с почтением. Чуют, что нашей кашки поесть придется. Садок всех не накормит, да и у Сальника не разжуешься. А ты, Мотя, не робь! Наше впереди с тобой. Год — другой, и не та песня будет. Пока хлопай кнутом, не скучай.
Утро в день жатвы было беспокойно. Село шумело, как перед дальним походом. Почти у всех крылец видны были прислоненные к стенам грабли, косы; бабы выбегали принарядившиеся, в новых онучах, а многосемейные мужики запрягали лошадей в телеги, укладывали в задок остро, отточенные косы.
Выбравшись со стадом на крутой скат дубравы, Матюха видел, как по изволоку горы, к мокрым желто-охряным ржам шли люди парами, гуськом громыхали телеги. И когда разгулявшееся солнце разогнало серые рассветные облака, на всем полотне ржей черными, цветными точками двигались люди, треск кузнечиков перебивало томное позванивание кос.
С далекого бугра Матюха увидел взмахивающую граблями колхозную жнейку. За ней ходили бабы, потом жнейка перебралась на другую пашню, и после нее на пашне оставались горбы копен.
Первый день жатвы — в деревне праздник. Еще не утружденные страдой, бабы в первый день работают споро и с поля идут веселые, как с праздника.
Солнце с трудом обошло свой дневной путь, к закату покатилось охотнее и, только встретив гряду закатных облаков — густых и похожих на клоки синего шелка, — опять замедлило ход, покраснело в натуге, осыпало землю сухой золотой пылью.
И в этой солнечной пыли почти не видно идущих с поля баб, слышны только их голоса — ленивые, певучие. И кажется Матюхе, что это лениво поют солнце, ниспадающий вечер и нагоревшая за день земля.