Вон прошел Сальник в широких домотканых портках, рубаха на животе у него отдулась пирогом — там остатки его обеда. За ним ожесточенно прогремела телега Садка. Правил Тишка. Бабы, и среди них, должно быть, Санька, тряслись, вцепившись пальцами в грядки телеги, а Тишка все настегивал лошадей.
И Матюхе, одуревшему от целодневного безделья, захотелось быть среди возвращающихся косцов, утомленно оглядывать потухающее поле, говорить о пустяках и сзади себя чувствовать близкую жену, слушать ее голос, а дома — ужин в потемках, хлеб с парным молоком, потом свежая солома постели. А еще лучше поужинать в большой артели, поесть квасу с мягким хлебом, с зеленым луком, потом улечься вповалку в риге и заснуть под полусонный рассказ о чем-нибудь страшном.
Но вышло совсем по-другому. Он поужинал горячими щами у Алехи Лагуза и спать лег один в своих сенях. Чтобы уснуть скорее, он начал думать о Саньке; в его закрытых глазах встала темнота шалаша, ломкий шелест сухих листьев, в нем затолкалась кровь, сердце захолонуло, сон отлетел. И совсем стороной вспомнилось, что он забыл зайти к дяде Мелехе и сказать ему, что корова его заболела, днем отстала от стада и едва дошла до села. Матюха встал, надернул рваные валенки и решил пройти на село.
От Мелехи, который вскочил на стук как ошпаренный, в одних исподниках, и, не выслушав Матюху, стремительно скрылся в дверях, Матюха прошел дальше, посидел в саду и, дождавшись ночного сторожа, пошел с ним рядом срединой улицы, погромыхивая его щелкушкой. Сторож дошел до лощины, разделяющей село на две части, позевал и взял у Матюхи щелкушку.
В гору Матюха шел широким шагом: сквозь худые валенки прошла роса, и начала зябнуть спина. На повороте от села к своему порядку Матюха оглянулся. Река сердито нахохлилась чешуйчатой рябью, и избы сбегали к ней темные, неживые. Над дальними верхами садов розово держалось теплое пятно, потом померкло, опять расширилось.
— Луна всходит, — решил Матюха и тронулся было дальше, но тут же остановился: луна была видна сбоку. Что ж это такое?
Матюха вдруг почувствовал, как у него похолодело в животе и расширились до невероятных размеров глаза. Он опрометью, задохнувшись сдержанным криком, метнулся назад, побежал, не замечая дороги, через что-то прыгал, где-то упал и, только вбежав на середину села, отчетливо понял, что впереди ширится пожар, люди все спят и огонь беспрепятственно забирает силу.
Он передохнул, глянул рывком вперед, — огонь пробивался толчками, над ним розово-огненная пелена то прорывалась желтым языком, то мутнела, и тогда виден был хвост серого, клубами, дыма.
Он опять побежал, на ходу скинул валенок, другой, подхватил их под мышку, а в голове трепалось: жалко, не вдарил в колокольчик, пошуметь, что ли?
Тявкнули собаки, кто-то оборванно крикнул. Матюха выбежал за подвалы и прикусил язык: горел машинный сарай.
Что было потом, Матюха помнил плохо. Он бил в окно Федоту, кричал какие-то слова, кого-то сбил с ног. Горячка отступила лишь после того, как они с Федотом распахнули ворота сарая и взялись за жнейку. Тут только Матюха нашел в себе силы понять, что сарай горел с глухой стены, железная крыша долго не давала огню пробиться, и настоящий пожар начался лишь после того, как в раскрытый сарай хлынул ветер, потом изнутри шибануло дымом. Федот закричал истошно, перекривив белое, как полотно, лицо:
— Беритесь же за машины, дьяволы! Хватай!
Сбежавшиеся мужики попятились было, но потом ринулись в ворота, закружились в дыму, крича глухими, будто сквозь шерсть идущими голосами.
Вывезли жнейку, сеялку, барабан, задымившуюся с одного бока веялку. Матюха, надвинув на глаза шапку, лез в самый дым, старался дольше не дышать и все подлаживался под конный привод. Над ним грохало отрываемое железо, на плечи падала вода, и сухой, горячий воздух обжигал лицо.
Федот, подбежавший к нему сзади, дернул его за поддевку и подтащил к воротам:
— Не выйдет ничего! Уходи, дьявол! Самого охватит.
У самого огня метались черные тени мужиков, края тени плавились, и казалось, что мужики сейчас вспыхнут. В стороне кричали бабы, кто-то бубнил ровным несдающимся голосом, а над самым огнем метались потревоженные голуби.
Матюха отошел в потемки и тут только заметил, что он босиком и с ним нет валенок. Отвисшие концы порток мокро облегали ноги, и от них холод шел к коленкам и вязал тело знобью. Он нагнулся и начал подсучивать портки до сухого места. За его спиной кто-то хряско переломил палку. Матюха, не разгибаясь, оглянулся назад, и в эту минуту что-то черное мелькнуло перед глазами, огнем обожгло спину и сбило с ног.